Закон

Этим бедствия, о которых говорится в преданиях, собственно, исчерпываются, ибо десятое бедствие — смерть первенцев — по сути не входит в их число, а представляет собой двусмысленное и жуткое привходящее обстоятельство самого исхода. Все прочие беды могли и вправду случиться — иные из них или даже все, наверное, и в самом деле случились, коль скоро речь идет о значительном отрезке времени. Но вернее было бы смотреть на все эти «казни» как на изящное иносказательное обозначение единственного действенного средства понуждения, которым располагал Моисей в своей борьбе с Рамессу, короче говоря — как на обозначение того обстоятельства, что фараон был его дедом по любострастию, о чем Моисей мог в любой миг раструбить повсюду. Не раз царь был близок к тому, чтобы поддаться его натиску, во всяком случае он шел на большие уступки. Рамессу соглашался отпустить мужчин на празднество жертвоприношения с тем чтобы женщины, дети и стада остались на месте. Однако Моисей возразил: «Нет! Стар и млад, с сыновьями и дочерьми, с овцами и волами, должны мы выйти, ибо это праздник господень!» Тогда фараон разрешил им взять с собою жен и детей, и только скот должен был остаться залогом в земле Египетской, но Моисей спросил фараона: откуда ж они возьмут жертвы для мирного заклания и всесожжения в праздник господень, ежели у них не будет скота. «Ни одного копыта, — настаивал он, — не должно здесь остаться», — и всем стало доподлинно ясно, что речь шла не об отлучке или же отпуске, а именно об исходе.

Из-за помянутого копыта между его египетским величеством и посланцами Иеговы под конец разыгралась бурная сцена. На всем протяжении переговоров Моисей выказывал величайшее долготерпение, хотя не в меньшей мере был наделен от природы и вспыльчивостью, заставлявшей его так яростно потрясать кулаками. Дошло до того, что фараон не выдержал и буквально выгнал его из тронной залы.

— Прочь, — закричал он, — и смотри не попадайся мне больше на глаза! А не то умрешь лютой смертью!

Моисей был возбужден до крайности, но, внешне храня полное спокойствие, ответил только:

— Ты сказал. Я ухожу и никогда больше не покажусь тебе на глаза.

То, о чем подумал он в минуты этого грозного, холодного прощания, было не в духе его помыслов. Но тем более в духе помыслов юных Иошуа и Халева.

VIII

Мы подошли к самой темной главе нашей повести; в ней не обойтись без недомолвок и туманных намеков. Пришел день, точнее же — ночь или злосчастный вечер, когда Иегова (или его Ангел-губитель) явился и присудил египтян (вернее, египетскую прослойку среди обитателей Гошена и городов Питом и Раамсес) к последней, десятой казни, пропуская и щадя те хижины и дома, где, дабы он не ошибся, дверные косяки были, как условлено, намазаны кровью.

Что же он сделал? Он сеял смерть, смерть первенцев в египетских семьях. При этом он явно шел навстречу кое-каким тайным упованиям и помогал кой-кому из вторых сыновей обрести права, которых в противном случае они бы вовеки не получили. Различие между Иеговой и его Ангелом-губителем настойчиво отмечалось свидетелями; то был не Иегова, гласит предание, а именно его Ангел-губитель, вернее говоря — целый отряд тщательно подобранных ангелов-губителей. Если же кто пожелает свести множественность к единому образу, то многое говорит за то, что Ангела-губителя Иеговы следует себе представлять в виде стройного юноши с кудрявою головой, крутым кадыком и решительно сдвинутыми бровями; это классический тип ангела-губителя, который во все времена испытывает радость, когда приходит конец бесполезным переговорам и можно от слов перейти к решительным действиям.

Оживленные приготовления к таковым не прекращались ни на миг во время затянувшихся переговоров Моисея с фараоном. Для самого Моисея они ограничились тем, что в ожидании тягостных событий он потихоньку отправил жену и сыновей назад в Мидеан, к своему шурину Иофору, чтобы в будущем его не обременяли заботы о близких. А Иошуа, который рядом с Моисеем, бесспорно, занимал то же место, что Ангел-губитель — рядом с Иеговой, думал о своем: он не располагал пока ни средствами, ни достаточным признанием для того, чтобы перевести на военное положение все три тысячи своих соплеменников, способных носить оружие, и принять над ними командование, а потому покуда навербовал всего один взвод, вооружив его и подчинив своей воле, — теперь у него по крайней мере было с чем начать.