Закопчённое небо

Когда мать Павлакиса попыталась увести ее из разрушенного домика, она страшно испугалась, жалобно закричала. Соседки принесли ей поесть, но она ни к чему не притронулась. Тогда они приволокли откуда-то кресло, силой усадили в него бабушку Мосхулу и укрыли одеялом.

— Пусть сегодня она побудет здесь, а завтра, бог даст, придет в себя, — сказала одна из соседок.

* * *

Очертания домов стерлись в ночи. Несколько мужчин и женщин долго смотрели молча на развалины домика, увитого плющом. Потом они разошлись по одному в разные стороны. Старушка застыла в кресле, устремив взгляд во тьму. Ее уже нельзя было разглядеть с улицы в разбитое окно, казалось, ночь погребла ее в развалинах.

Вдруг бабушка Мосхула услышала чьи-то легкие шаги. Кто-то подошел к окну, остановился. Нет, судя по звуку шагов, это был не один человек, а много людей. Они стали бросать что-то в комнату. Словно в ответ им тихо запели пружины матраца, но бабушка Мосхула нисколько не удивилась. Вскоре что-то пролетело у нее над головой, задело кресло и покатилось к ногам.

Шаги приближались к домику, слышно было, как люди что-то бросали в окно и уходили. Потом опять появлялись.

Ночь тянулась долго. По комнате распространился сильный запах цветов. Бабушка Мосхула втянула в себя воздух, принюхалась. Цветы падали на обломки стен, на пол, попадали старушке в лицо, покрывали колени, ложились у ее ног, укутанных одеялом. Покров их становился все толще и толще. Бабушка Мосхула с удовольствием вдыхала их аромат.

И множество, бесчисленное множество людей прошло в ту ночь под ее окном.

Утром соседки нашли ее мертвую, усыпанную цветами, которые были разбросаны также по всей комнате. На лице бабушки Мосхулы застыла блаженная улыбка.

22

В тот день после полудня прошел дождь, потом снова выглянуло солнце, и от земли исходил какой-то одуряющий запах. Мариго налила кофе в чашку, поставила ее дрожащими руками на блюдце и понесла Илиасу. Он сидел в своей инвалидной коляске, низко опустив голову.

«Заснул или его просто разморило на солнышке?» — подумала она, с опаской поглядывая на сына.

Взрывы его гнева пугали ее. Он мог ни с того ни с сего накричать на нее, обругать самыми грубыми словами. Иногда казалось, что он просто жить без этого не может. Но Мариго все сносила молча, никогда не вступала с ним в перебранку.

— Илиас, я принесла тебе кофе, — прошептала она, поставив чашку рядом с ним на каменную скамью.

Он поднял глаза и растерянно посмотрел на мать. Она вывела его из оцепенения: Илиас был погружен в воспоминания о Фани, и все его изуродованное тело сотрясала тайная дрожь. Он часто с вожделением думал о ней, особенно с тех пор, как вернулся дамой, в свой квартал. Но он не решался встретиться с Фани. Не раз добирался он до угла ее переулка. Но руки его внезапно слабели, он просто не в силах был повернуть коляску. И ехал дальше на площадь, чтобы сыграть там в тавли с владельцем киоска. Илиас растолстел и обрюзг, отрастил брюшко. Мариго забинтовывала ему культи, потому что на них часто открывались гнойные свищи, и обрезанные штанины вздувались от повязок. Хотя щеки у Илиаса чуть отвисли, лицо оставалось по-прежнему красивым. Он каждый день брился, разглаживал усики, и при этом иногда насвистывал что-то по старой привычке.

При виде матери на губах калеки появилась обычная насмешливая улыбка.

— Ты подкрадываешься, точно заяц. Призрак с того света изображаешь?.. Где кофе? Ты же видишь, где я сижу, зачем поставила его так далеко от меня? — набросился он на нее.

— Но ты можешь до него дотянуться, Илиас!

— Заткнись. Не зли меня, — не унимался он.

Мариго промолчала. Она переставила чашку на горшок с гвоздикой. Калека отпил глоток.

— Дерьмо! — прорычал он и, чтобы удержать Мариго, схватил ее за подол фартука. — Опять туда пойдешь? Что она тебе напевает?

Он имел в виду Георгию, жену Никоса. Мариго часто заходила к ней в комнату поболтать немного. Илиаса обижало, что при всяких семейных ссорах мать неизменно принимала сторону Никоса. Но особенно его бесило, что обе женщины, и мать и Георгия, ни разу не упрекнули его ни в чем, хотя, кроме беспокойства и неприятностей, они ничего от него не видели. Он чувствовал себя лишним и ревновал мать к Георгии.

— Успокойся, Илиас, — сказала Мариго.

— Забастовка еще продолжается? Да? Каждый вечер мой братишка разглагольствует перед вами о том, как он борется за счастье народа, а вы обе слушаете развесив уши! За счастье народа! Дерьмо! Я рад, что хоть из профсоюзов их вышвырнули, этих негодяев! — Илиас с презрением плюнул.

— Кофе остынет, — спокойно заметила Мариго.

— Негодяи, скоты, преступники! А перед нами разыгрывают из себя борцов за народное счастье. И все время вопят, что правительство обижает народ. Всех их надо пересажать и перестрелять, окаянных… Ха! Борцы за счастье народа!.. — Илиас долго еще негодовал и бранился.

Мариго всю трясло, она едва сдерживалась, но знала, что надо вооружиться терпением, огромным терпением, которого должно хватить до самой могилы.

— Пей кофе, Илиас, — прошептала она.