Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

У темному гаю, в зеленій діброві,
На припоні коні отаву скубуть,
Осідлані коні, вороні готові.
Куди то поїдуть? кого повезуть?
Он кого, дивіться! Лягли по долині,
Неначе побиті, ні слова не чуть.
Ото гайдамаки. На ґвалт України
Орли налетіли.

И у его Яремы, забитого слуги, также вырастают крылья.

А каким нежным пением звучит рассказ о верной любви Оксаны и Яремы. О такой любви мечтает и сам Тарас.

Неудержимым порывом к жизни, верой в нее, желанием жить и радоваться бьется его сердце.

О боже мій милий,
Тяжко жить на світі,
а хочеться жить:
Хочеться дивитись,
як сонечко сяє,
Хочеться послухать,
як море заграє,
Як пташка щебече,
байрак гомонить,
Або чорнобрива в гаю заспіває…
О боже мій милий,
як весело жить!

Как и в его Яремы, у самого Тараса как будто выросли крылья, когда он писал эту поэму. Он не только правдиво и искренне описал то, что знал и слышал – нет, свои мысли, надежды, веру в свой народ вложил он в эту поэму, и она обращалась к душе каждого простого человека, к душе каждого крепостного.

Эта поэма, посвященная старому Григоровичу на память о дне освобождения из рабства, долго не выходила в свет. Николаевская цензура не пропускала многих «возмутительных» мест и выпустила с вычеркнутыми и искаженными строками. Но и в таком виде эта книга напугала многих панов, даже знакомых Тараса, но многих людей порадовала.

Как много людей и на Украине, и в России читали и зачитывались ею…

Метет, гуляет вьюга, заметает Черный шлях, – ни проехать, ни пройти.

Возле каганца семья сидит: отец, мать, дети. Нищенский ужин на столе и – книга. Читает по слогам мальчик, да так красиво, так складно выводит:

Україно, Україно,
Серце моє, ненько.
Як згадаю твою долю,
Заплаче серденько.

Червоною гадюкою
Несе Альта вісті,
Щоб летіли круки з поля
Ляшків-панків їсти.

До поздней ночи читал мальчик «Тарасову ночь», «Катерину», прочитал так, что аж слезы покатились, а старшая дочь за печкой в платок лицо спрятала, чтоб не видели, как плачет.

Єсть на світі доля,
А хто її знає?
Єсть на світі воля,
А хто її має?

– Что это за книга такая? – спросил старый. – Сколько живу, а такого не слышал.

– «Кобзарь» называется, написал Тарас Шевченко.

И пошел слух по всем шляхам о дивном кобзаре. И ждали люди его песен и говорили про волю…

В апреле 1843 года Шевченко вместе с Гребенкой выехал на перекладных так называемым Белорусским трактом: через Лугу, Псков, Полоцк, Витебск, Могилев, Гомель – в Чернигов, на Украину.

С какими чувствами ехал теперь Шевченко в родные места, оставленные без малого пятнадцать лет назад? Тогда расстался он с Украиной почти ребенком, бесправным рабом. Теперь он возвращался в знакомые села известным поэтом, признанным талантом, о котором говорит пресса, говорили люди.

Перед выездом из Петербурга Шевченко писал одному из новых своих знакомых – популярному в то время «просвещенному меценату», черниговскому помещику Григорию Степановичу Тарновскому, с которым познакомил его в Петербурге Штернберг:

«Тотчас после пасхи, только вырвусь как-нибудь, прямехонько к вам, а потом уж дальше…»

Шевченко и приехал прямо к Тарновскому, в его прославленную Качанивку, расположенную между Бахмачем и Прилуками, где гостили подолгу и Глинка, и Гоголь, и Гулак-Артемовский, и Маркевич, и Штернберг. Еще по рисункам Штернберга Шевченко знал роскошный качановский парк с его озерами и прудами, вековыми дубами и кленовыми рощами, рядами стройных тополей и пахучих лип, с веселыми березками на зеленых солнечных лужайках. Этот парк возник на ровном месте, в степи. Его горы и холмы, ущелья, глубокие пруды и озера, гроты и пещеры сделаны искусственно. Десятки тысяч дармовых крепостных рук таскали эту природу в тачках, рыли ее лопатами, сажали, обливали своим потом в буквальном смысле слова. Идя по парку, Тарас с трудом мог вообразить себе, что все вокруг создано на пустом месте, где от природы не было ни холмов, ни ущелий, ни прудов, ни озер, ни рощи.

Встретили поэта радушно, отвели ему лучшие комнаты. В мастерской с великолепным видом на озеро, в многочисленных беседках среди старых ветвистых деревьев – всюду можно было забыться, углубившись в творчество. Так по крайней мере могло показаться на первых порах.