Закрыв глаза

Анна, покорная и фанатично ему преданная, после многих лет брака заметила, наконец, что муж ей изменяет, и не раз ей чудилось, что ее схватили за сердце и обеими руками тянут вниз. Она чувствовала, что постарела и подурнела до срока. От таких мыслей слезы наворачивались на глаза, но она никому их не поверяла. И хотя была ко всем очень добра, друзей старалась не заводить. Она чувствовала, как душит ее эта исступленная доброта, и нюхала ароматический уксус, а по губам тем временем катились слезы.

С ее округлым располневшим лицом как-то не вязались внезапные вспышки ярости, выдававшие натуру нервическую, но, впрочем, безвредную: так может огрызаться терзаемое животное. Смешно ведь, в самом деле, смотреть, как трепыхается зарезанная курица или кролик шипит и показывает когти!

Оба они хотели наследника, и рядом с Доменико умершие дети казались уже и ей самой какими-то абстрактными попытками, и раз они не удались, значит, так было лучше. Значит судьба такая. Поэтому Пьетро она любила суеверной любовью. И хотя по природе была неспособна на проявления нежности, ни на шаг его от себя не отпускала. Он засыпал у нее на плече, и она ни за что не решилась бы велеть Ребекке, ставшей теперь из кормилицы служанкой и ведавшей винным погребом, отнести его в постель.

Но Доменико, весь в делах, разгоряченный, кричал из кухни, не отрываясь от работы:

— Все таскаешь эту ношу?

И тогда, чтобы он не пришел поднимать Пьетро своими неотесанными руками, она сама будила его и отправляла в постель. А на следующий вечер шептала ему, сердясь, что приходится подчиняться:

— Ты мне мешаешь, не подходи.

Но Пьетро не слушался, втискивался между ней и подлокотником кресла и хватал ее за руку. Глаза у него слипались. Тогда Анна высвобождала руку: предстояло еще раздать прислуге остатки еды, да и посетители без конца входили и выходили, и надо было здороваться с ними и прощаться. Трактир гудел до позднего вечера. Ее тоже захватывал рабочий ритм, но ближе к полуночи все, утомившись, хотели лишь поскорее лечь спать. Если за столом еще кто-нибудь сидел, то начинали гасить лампы в остальных комнатах — одну за другой. Официанты снимали рабочие куртки. Повара переодевались. В эти минуты ожидания и передышки Анна садилась чинить белье или вышить что-нибудь самое простое — из экономии, да и просто потому, что ничего сложнее вышивать не умела. В девушках она работала официанткой и так и не успела ничему научиться. Писать, правда, могла — и так наловчилась, что никогда не ошибалась в сумме счета.

Она следила, чтобы все соблюдалось в порядке: тарелки и сковородки на старом мучном ларе, хлеб и бутыли с вином в кладовой. Умела вести дела с поставщиками. Лимоны отбирала сама, но под присмотром Доменико — с придирчивостью, которая нравилась ей самой и вселяла в нее гордость. Если же продавец ухитрялся всучить ей лимон с бочком или толстокорый, Доменико совал этот лимон ему в нос и заставлял поменять.

Ложиться Анна старалась по возможности на часок-другой раньше мужа. Как-то вечером Доменико стащил со стула пьяного, не желавшего уходить машиниста и поволок на улицу. Тот раскрыл нож и бросился на него. Доменико успел увернуться, и тут вмешались официанты. Анна, которая стояла там же, с головой, закутанной, как всегда, в шерстяной платок, так перепугалась, что с тех пор ее судороги усилились и стали чаще. Для поправки здоровья врач велел ей как можно больше бывать в Поджо-а-Мели — недавно купленном имении. По субботам она возвращалась в Сиену, поскольку день был базарный, и трактир никак нельзя было оставить. С ней ездили Пьетро и Ребекка. Доменико ночевал в городе, по каждый вечер закладывал двухместную коляску и отвозил жене провизию на следующий день, зажав корзину между ног, чтоб не упала.

Поджо-а-Мели стояло за воротами Порта Камоллия на малоезжей дороге, которая начиналась у Палаццо-дей-Диаволи и заканчивалась за монастырем в Поджо-аль-Венто. Там был старенький одноэтажный домик, выкрашенный красной краской, к нему примыкали винный погреб и хлев, над которым были надстроены помещения для батраков. По мнению Доменико красный цвет был очень красив. Анна же соглашалась с одной своей знакомой, что сюда куда лучше пошла бы небесная лазурь или желто-канареечный.

Сразу на входе было гумно. С одной стороны — колодец и дуги шпалер, под которые Доменико в теплое время года выставлял дюжину кадок с лимонами: единственное, что здесь держали для красоты, взамен сада. И хотя польза от них была невелика, Доменико берег их, как зеницу ока. Зачастую, под настроение, он даже Пьетро не разрешал к ним прикасаться.

Имение, отделенное от дороги изгородью из кустов боярышника, занимало несколько гектаров. Лишь крошечный клочок земли был ровный и ухоженный, за ним начинался склон и скатывался к подножию соседнего холма, подпиравшего стену с воротами Порта Камоллия.

По краям участка росли большие черные дубы с россыпью желудей на самых верхушках. Внизу, у воды — ивняк и огороды. С гумна видно было Сиену.