Закрыв глаза

Алекс, словно через перевернутое увеличительное стекло, смотрела на своих братьев, Тома и Реса, которые всегда были далеко-далеко, сидя рядом с нею за кухонным столом и поедая тот же салат с колбасой, что и она. Ноги у них росли стремительно, унося их в то вполне прогнозируемое будущее, которое ее, казалось, вряд ли могло заинтересовать. И в этом будущем Томас и Андреас однажды в понедельник, весенним утром 1989 года (словно никогда в жизни ничего другого делать и не собирались; позабыв о тех годах, которые они, «словно за пуленепробиваемым стеклом», как выразился Андреас 20 июня 1995 года у открытой могилы матери, провели в крытых галереях универмагов и разнообразных забегаловках, покуривая «Marlboro Lights»), купив себе по кейсу и по билету до Цюриха, пошли по академическим стопам своего отца, след которого в семидесятые годы отпечатывался во время воскресных прогулок на мягкой лесной земле. А рядом с этим следом бежали следы матери, с носками, повернутыми чуть-чуть внутрь, их было чуть ли не вдвое больше, и они словно хотели затоптать те, другие следы.

Именно тем летом Александра покрасила свои тонкие рыжие волосы в черный цвет и стала называть себя Алекс. Потом она превратилась в маленькую назойливую мышку и долгое время не отставала от родителей; она кричала, умоляла, шептала; она сладко пела им о своем заветном желании: чтобы ей разрешили жить в интернате, в женском учебном заведении высоко в Альпах, в католической строгости монастыря и по возможности подальше от дома, – все напрасно. Hic Rhodus, hic salta,[14] говорил отец. И тогда Алекс забиралась на высокие, выше дома, деревья родительского сада, закрывала глаза и прыгала вниз.

Ульрика и Алекс оказались просто спутницами жизни поневоле, причем того отрезка жизни, когда они обе учились в маленькой частной театральной школе в Мюнхене, и довольно скоро стало ясно, что у них ничего не получается. Лучшие выпускники школы играли роли трактирщиков в рождественских спектаклях на провинциальной сцене, или по трое отправлялись в Западный Берлин, чтобы сидеть там в кафе, строя наполеоновские планы, маникюрить себе ногти и время от времени ходить на кастинг, претендуя на роль в рекламном ролике международного концерна по производству моющих средств.

Наконец летом 1997 года одна из них, по имени Марион, добилась места на РТЛ, где на глазах у телезрителей выпекала итальянскую пиццу с самой хрустящей корочкой в мире, которую тут же замораживали и отсылали в продуктовые магазины по всей Европе.

«Мне очень жаль, – тактично сказала Алекс в 1988 году жена руководителя театральной школы, японка: эта супружеская пара в первые два года совместной жизни разлучалась только на время сна, они даже дверь в ванную никогда не закрывали, – мне очень жаль, – сказала она Алекс, но ты сама на себя посмотри: актер должен найти некую середину, центр, который позволит ему воспринимать импульсы, исходящие от партнеров по сцене, и говорить, думать, двигаться, отталкиваясь от этого центра; посмотри на себя, у тебя ведь нет такого центра, а вместо него у тебя, как у любого обыкновенного человека, есть пуп, вокруг которого ты и вращаешься во время игры».

Алекс, застыдившись, посмотрела на свой пупок, который уже начал выпирать наружу, потому что в животе подрастал Лукас, нежеланный ребенок. Филипп тщетно пытался уговорить ее сделать аборт. «Ты ведь обещала мне, что не забеременеешь», – упрекал ее Филипп, Алекс же в ответ говорила только: «Ну что делать, теперь я уже беременна и останусь беременной, пока ребенок не родится».

У Ульрики все было наоборот, у нее обнаружился рак шейки матки. Из теплиц, где они подрабатывали, чтобы оплачивать обучение в театральной школе, ее уволили. Хозяева опасались, что плоды, которые выращивались здесь с использованием биодинамических технологий, начнут преждевременно гнить, а мысли работниц будут смертельно поражены той негативной энергией, которую излучает психика ее больной матки.

Алекс вернулась в Маленький Город и родила Лукаса, а Ульрика осталась в Мюнхене и вытравила из организма свой психопатический рак с помощью химиотерапии.