Закулисье пушкинских сказок

Проблема, однако, в том, что, хотя на всём протяжении мировой и, в частности, русской культурно-исторической традиции принцип «иносказательности» по умолчанию всегда выступает в роли универсального инструмента педагогической и просветительской деятельности, самим обществом значение его образовательной и воспитательной роли осознано и освоено в далеко не достаточной мере. Наоборот, мы видим, что сегодня принцип иносказательности широко применяется во вред обществу – в разного рода технологиях нейролингвистического программирования, зомбирования, рекламного «одебиливания» и прочих способов манипулирования массовым сознанием.

Противоядие от манипулятивных технологий – иносказательные «иммунотехнологии». И как тут не вспомнить язык пушкинских сказок, о тайне которого нам уже около двух столетий напоминает знаменитое присловье: «Сказка – ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок»?

Намёки без уроков. С детства все знают это присловье, но с детства же все привыкают смотреть на него как на чисто поэтический оборот речи. А если и соглашаются понимать намёк буквально, то лишь в морализаторском смысле. Аллюзия на что-то большее – с порога отвергается; сама постановка вопроса о такой возможности выглядит едва ли не признаком читательской наивности и литературоведческой неискушённости. Но почему? Не потому ли, что, в отличие от прежнего, так называемого традиционного сознания, в сознании современных людей почти полностью изжита, за кажущейся своей бесполезностью, такая важная составляющая мыслительной работы, как способность к олицетворению понятий и явлений?

Способность эта уходит своими корнями в те древнейшие и во многом таинственные смысловые пласты языковой культуры, которые у специалистов носят общее наименование мифологического мышления. Её остаточные проявления до сих пор напоминают о себе и в языке поэзии (в его метафорическом строе), и в языке религии (в притчевом характере Евангелий, в аллегоризме святоотеческой литературы). А утрату этой способности современным массовым сознанием следует, без преувеличения, рассматривать как культурную катастрофу. Дело в том, что сознание, сохранявшее в себе способность к олицетворению понятий и явлений, делало их тем самым близкими себе и родными. Ведь в том-то и обнаруживала себя сущность традиционного сознания, что в «матери-родине» члены рода действительно видели мать рода, а не абстрактное понятие, а солнечное светило действительно принималось «дажьбожьими внуками» за всеобщего дедушку, а не за бездушный источник тепла и света. То есть способностью олицетворять понятия и явления обеспечивалось восприятие всей окружающей реальности как Семьи – чем, в свою очередь, создавался удивительно тёплый, одухотворяющий настрой коллективного мироощущения. И наоборот: современное сознание, утрачивающее такую способность, утрачивает вместе с ней и душевную теплоту восприятия родины (большой и малой), голоса предков, долга перед близкими, ответственности перед потомками – утрачивает именно потому, что все эти понятия становятся для него «просто словами», ничего не говорящими ни уму, ни сердцу. Живая плоть истории превращается таким сознанием в отчуждённый механический «прогресс»; прошлое, настоящее и будущее перестают согреваться интимно-личностным, сопереживающим отношением к бедам и радостям собственной страны и народа.

Разумеется, до окончательной деградации дело пока ещё не дошло; мы живём сегодня как бы в промежуточном состоянии полураспада сознания. С одной стороны, поэты продолжают по инерции пользоваться «языком олицетворений», но это для них уже лишь формальный приём стихотворчества, а не выражение сути мировоззрения. С другой стороны, взывающие к совести и долгу идеологи тоже обращаются нередко к этому языку, но подлинные основания их идеологии им самим уже не понятны. На этой-то стадии расщепления сознания и возникает массовая глухота к эзотерике слова.

Но если даже сегодня она не успела ещё стать всеобщей, то почему бы не предположить, что таящаяся в ней угроза нравственному чувству народа беспокоила уже А. С. Пушкина? То есть почему бы не допустить, что Пушкин отлично понимал и благотворное значение «языка олицетворений», и стоящую за ним роль эзотерического пласта в целом? А допустив такое, почему бы не согласиться уже и с тем, что в своём творчестве он мог пользоваться языком олицетворений вполне осознанно?

Дальше будет показано, что все эти «почему» не так уж и безосновательны.

Метод построения книги. Предлагаемая книга в значительной своей части состоит из ссылок (иногда весьма объёмистых) на труды других авторов. А поскольку сам метод цитирования воспринимается не всегда и не всеми однозначно, то хочу предварительно объяснить своё собственное к нему отношение.