Закулисная хроника

— Ну, нет-с, благодарю покорно за такого исцелителя… Я у г. Экк лечиться больше никогда не буду… Он меня все время лечил лошадиными порциями. Бывало, пропишет такой основательный порошок, что ни один жеребец зараз не смог бы его проглотить, а я между тем, по докторскому приказанию, таковой поедал… Это не доктор-с, а мучитель… От его лекарств мне все внутренности переворотило…

— Вам, Павел Степанович, грешно бранить Экка, он ведь вас спас от смерти.

— Да-с… вы правы… он спас… действительно спас, но какими средствами? Вот что важно… От одних его лекарств можно было не выжить…

Зиму Федоров проживал в здании дирекции, а лето постоянно проводил на казенной каменноостровской даче, вместе с театральным училищем. Лицевую сторону дачи, выходящую на площадь, где стоит ветхий каменноостровский театр, занимал он сам, а во внутреннем флигеле, выходящем в сад, жили воспитанницы. Каждую неделю два раза в театре давались русские драматические спектакли с маленькими балетами и большими дивертисментами. Театр всегда был пуст. Актеры играли исключительно для развлечения Павла Степановича, который поэтому ужасно стеснял их летними отпусками.

— Вам никак нельзя нынче уезжать, — говорил он обыкновенно всякому, ходатайствовавшему об отпуске. — Нынче будет много спектаклей в каменноостровском театре, так что от участия в них вам уклоняться не следует. Вы непременно должны будете играть…

Так однообразно проходила жизнь Федорова во все время его пребывания начальником репертуара. Из года в год одно и то же, без всяких изменений.

Задолго до смерти Павел Степанович начал хворать. Более пятнадцати месяцев он прострадал от развившегося в нем рака. Мысль о скором восстановлении сил и здоровья ни на минуту его не покидала. Федоров не допускал ни малейших подозрений о возможности умереть и не принимал во внимание своего почти восьмидесятилетнего возраста, весьма ненадежного в перенесении даже более легких болезней. В период беспрерывных страданий, когда на память, кажется, не должно было бы идти ничего постороннего, кроме заботы об облегчении своего недуга, Павел Степанович беспрерывно повторял: «вот как только поправлюсь, сейчас же сделаю» то-то и то-то. Все время он мечтал о реформах, об улучшениях.

Больного старика я навещал не редко. Однажды, прихожу к нему месяца за три до его смерти и застаю сидящим в кресле. В это время Павел Степанович был очень слаб и уже не занимался театральными делами.

— Кажется, сегодня чувствуете себя лучше? — спрашиваю.

— Нет, не лучше… но и не хуже. Доктора настаивают на операции, но я все еще продолжаю колебаться. Был у меня вчера Федор Федорович Трепов[6] и он тоже советует решиться на это, как он выражается последнее средство.

— Положим, это не последнее средство, — сказал я успокаивающим тоном, — но самое лучшее.

— Так-то оно так, но, все-таки, как-то страшновато. Впрочем, по всей вероятности, придется решиться, так как переносить мучений я больше не в состоянии. Ни днем, ни ночью я не имею ни малейшего покоя. Только меня смущает в этом одно обстоятельство.

— Какое?

— Говорят, что даже и после операции эта болезнь может возвратиться опять лет через пятнадцать. Я опасаюсь за будущее…

В конце концов Павел Степанович поборол в себе страх за далекое будущее и согласился на операцию, которая, действительно, была последним средством. Она была сделана весьма удачно известным хирургом Склифасовским. Федоров перенес ее мужественно и был твердо уверен в скором выздоровлении, но, увы, его надеждам на этот раз не удалось осуществиться: месяца через полтора он отошел к праотцам. Похоронили его, согласно завещанию, на кладбище Александро-Невской лавры, рядом с родными.

Когда одна из высоких особ узнала о смерти Федорова, то выразилась так:

— Свалился театральный столб!

Это может быть хорошей рекомендацией для покойного начальника репертуара и управляющего театральным училищем, которому, конечно, как человеку, были свойственны недостатки, но который перенес много напраслин, много незаслуженных упреков и подозрений. Все отрицательное в нем уравновешивалось положительным, которое в свое время не имело надлежащей оценки, необходимой для оправдания Павла Степановича, принесшего много пользы русскому театру. В силу какой-то роковой случайности о нем составилось ложное мнение, доныне не переставшее царить как в сфере закулисной, так равно и в печати. Федоров не был ни идеалом, ни деспотом; имел личные убеждения, придерживался собственных взглядов и страдал настойчивостью. Все это, конечно, не могло нравиться подчиненным, и он прослыл личностью пристрастною, беспощадною, грубою. Это решительное мнение о нем было, разумеется, несправедливо. Кто знал его в домашней обстановке, тот судил о нем сдержаннее, по одним же служебным отношениям, в которых он всегда проявлялся заурядным чиновником, нельзя было делать окончательные выводы. Он считал себя обязанным служить делу, а не лицам, и за это, как видно, он ничего не приобрел, кроме порицаний.

XII