Закулисный роман (сборник)

– Блин, чувак, ты прав, ты, как всегда, прав! На хрен эту жизнь! – взревел я. – Кому я что должен? Только самому себе и – зрителю? Так?

– Это тебе решать, – тонко ухмыльнулся Вац.

Но мне было уже наплевать на все.

– Что ты там нюхал в машине? – спросил я. – Угостишь?

Он извлек откуда-то из-под пиджака портсигар и вложил его мне в руку. Я, шатаясь, проследовал с ним в туалет и занюхал там две «дороги». Елки, какой же это было кайф! Как будто меня всю жизнь держали на хлебе и воде и вдруг накормили пирожными. Меня так проперло, прям молодость вернулась. Да че я загнался-то, в конце концов? Все у меня будет чики-поки, и пошла Кэт на хрен со своими нравоучениями.

Че там потом дальше было, я смутно помню. Потому что меня так плющило, что пипец, да еще бухали все время. Затем еще в одно место поехали, потом снова куда-то. В одном из заведений играл джаз, а где-то грохотала попса из восьмидесятых. Какая-то телка присаживалась ко мне на колени и порывалась отсосать у меня прямо под столом. В какой-то момент мы с Вацем стояли на мосту, моросил дождь, внизу черной стеклянной поверхностью покачивалась Москва-река.

– Мое предназначение… – твердил я. – Ты знаешь, в чем оно – наше предназначение? Я хотел измениться, хотел быть трезвым и честным. Но не мог, только мучился сам и измучил неплохую, в общем, тетку.

– Ради бога, Влад, не меняйся, ты вполне хорош таким, какой есть, – смеялся Вац. – А единственное наше предназначение в том, чтобы прожить жизнь интересно и ярко. Подумай сам, мы умрем – и ничего не будет, кончится, погаснет мир, как будто задернули занавес. Даже если твое имя останется в веках, даже если дети будут вспоминать тебя с благоговением… Ты никогда этого не узнаешь, так не все ли равно? Для тебя просто не будет никакого будущего, так зачем искусственно обеднять настоящее?

В лицо мне рванул сырой ветер, капли, осенние листья. Рявкнул клаксон машины.

– Вац, ты бог! – заорал я.

– Бог… бог… бог… – откликнулось эхо под мостом.

Мы поехали еще куда-то. Уже под утро было. Там какая-то комната была со свечами – сотни свечей, расставлены повсюду, мерцают так. Ну, красиво типа. И воздух над ними дрожит и плавится. Диваны какие-то там были, музыка тихо играла. Может, чилл-аут в каком-нибудь пафосном клубе, не помню я.

Я был совсем уже в лоскуты, запинаясь, изливался Вацу:

– Ты – мой кумир. Нет, правда, ты послушай! Только ты один меня понимаешь. Как бы я хотел быть таким, как ты, свободным, смелым…

– Ты ничего обо мне не знаешь, кроме того, что придумал сам, – возразил он. – Ты бы хотел быть таким, как я? Будь таким, каким хочешь быть, вот и все. Но не мной!

– Нее-ет, – я мотал головой, и потолок начинал кружиться бешеным вертолетом, – я знаю тебя. Ты…

– Я однажды убил человека, – спокойно заявил Вац. – Это ты знал?

На лице его играл отблеск от десятков свечей. Он встал, и длинная черная тень, заструившись по стене, качнулась в моем направлении. Мне стало так стремно, что пипец. Язык во рту сделался огромным и сухим.

– Ну, я тоже сто раз мочил кого-нибудь на сцене, – промямлил я, стараясь рассмеяться. – Так-так-так – вырывает Глостеру второй глаз.

– Я не про сцену, – ответил он. – И не в метафорическом смысле. Я в самом деле убил однажды человека вот этими руками.

Он показал мне свои ладони. Они наплывали на меня и дрожали в плавящемся воздухе. Тошнота поднялась к горлу, я испугался, что сейчас блевану прямо на здешний мягкий ковер.

– Убил человека, который любил меня, – колотился в моей башке его вкрадчивый голос. – Я каждую ночь слышу глухой стук, с которым его голова ударилась о деревянный пол. Я вижу его глаза в тот миг, когда ударил его. Темные, любящие, страдающие. Ему было невыносимо больно услышать то, что я сказал. Он протянул ко мне руки, а я ударил его. Он пошатнулся и упал. Я ударил его, я убил его. Я! Понимаешь, это я его убил…

Голос Вацлава давно уже завывал у меня в голове, то удаляясь, то приближаясь. Перед глазами потемнело. Я встал с дивана, сделал пару нетвердых шагов вперед, пробормотал:

– Вац, я…

Темный потолок надвинулся на меня, змеящиеся узоры на стенах подступили к глазам, и я свалился на ковер, в черноту, и отрубился наконец.

Прочухался я в такси. Какой-то мужик – кажется, он представился агентом Ваца – сунул мне под нос нашатырь. Меня передернуло от этой несусветной гадости, но в башке прояснилось. Машина затормозила перед моим домом. Над городом висело уже серое отходняковое утро. Я кое-как распрощался с доставившим меня домой Джоном и вошел в подъезд.

Кэт накинулась на меня прямо у дверей квартиры, заорала:

– Где ты был?! Я все ночь глаз не сомкнула… Посмотри на меня! Посмотри, подонок!

У меня, блин, ваще сил не было ей отвечать. Она взяла мою голову в ладони, развернула к себе и ахнула:

– Ты… ты опять что-то употреблял! Я вижу!

– Кэт, отвали, а? – пробормотал я. – Со своей паранойей. Дай мне проспаться.

– Ты посмотри на себя! У тебя же зрачки в точку, – голосила она. – Скотина! Я столько нервов и времени потратила, таская тебя по врачам, а ты…

Она замолотила кулаками по моей груди. Я вяло уворачивался.