Зал потерянных шагов

Хорошо тут, в уютной колыбельке. Можно поплавать. Жаль, что места маловато. Не разгонишься. Но это не беда: стенки моего шарика, заполненного теплой водой, мягкие и упругие. Даже если сильно стукнуться — не больно.

Плавать я люблю. Раньше даже думала, что я — рыбка. У меня был хвостик и почти что жабры. А потом они куда-то делись. Не помню, куда. Это давно было.

Хвостик жалко. Зато теперь могу шевелить сразу руками и ногами. Если захочу, конечно. Гораздо приятнее свернуться калачиком и плавно покачиваться в ласковых волнах.

Из живота растет гибкая трубка. Зачем она нужна? А, знаю! Это для того, чтобы я не сбежала. Не заплыла далеко.

Ладно, пока не буду. Все равно нет ни одной щелочки, даже самой малюсенькой.

Но меня ведь отсюда выпустят когда-нибудь?

ТАМ, наверное, здорово?

Женя влюбилась в Павла с первого взгляда. Первый взгляд был брошен через стеклянную дверь аудитории, в которой высокий тонкий черноволосый мальчик, стоя вполоборота к Жене, что-то горячо доказывал пожилому профессору. Мальчик был так увлечен диалогом, призванным решить насущные проблемы в виде зачета, что не заметил постороннюю наблюдательницу. А она его хорошо разглядела: хорошенький, словно пастушок из тетушкиного серванта, застывший в галантном поклоне у ног фарфоровой пастушки.

Правда, смешной взлохмаченный профессор за пастушку сойти не мог, да и сама Женя на роль утонченной прелестницы не годилась, поскольку не была склонна к сентиментальности и напрасным романтическим мечтам.

Поэтому было странно, что рациональная Женя, насмешливо отвергающая всех потенциальных воздыхателей, обратила внимание на тонкого, звонкого и прозрачного, абсолютно несовременного мальчика. Видимо, это можно объяснить странной закономерностью, по которой противоположности притягиваются: лед и пламень, волна и камень, конь и трепетная лань, и прочая, и прочая.

Не в привычках Жени было навязываться. Кокетничать и первой проявлять инициативу она не умела, несмотря на то, что была бойкой и решительной особой, обреченной всегда исполнять роль лидера, начиная чуть ли не с детского сада.

Теперь она ходила, как заведенная, во время перемен по коридорам или стояла на крыльце института, где обычно клубились студенты, в надежде встретить «пастушка», как она мысленно окрестила черноволосого мальчика. Вероятность случайной встречи была невелика: они хотя и были оба первокурсниками, но учились на разных факультетах. Женя — на девчачьем экономическом, где встречались эпизодические вкрапления мальчиков, а «пастушок» — на механическом, традиционно мужском. Поэтому их пути обычно не пересекались. Разве что в большой и шумной институтской столовой, сквозь чад подгоревших пирожков и гул беззаботной студенческой массы Женя могла иногда издали увидеть своего «пастушка».

Но обнаружение объекта никакого практического применения не имело, поскольку «пастушок» всегда был в компании самодовольного, даже несколько нагловатого парня и двигался за ним, словно утлая лодчонка за самоуверенным буксиром.

Нельзя утверждать, что жизнерадостная Женя, снедаемая безответной тайной любовью, страдала и чахла. Страдать и чахнуть было некогда. Незнакомая студенческая жизнь обрушилась на нее, вынуждая ориентироваться и приспосабливаться в новых условиях. Особенно потому, что Жене не на кого было рассчитывать в отличие от большинства маменькиных сынков и дочек.

Она была сиротой, причем круглой. Родители погибли, когда она училась в девятом классе. Тетка Евдокия Ивановна, суровая и немногословная старуха, приехала и забрала ее к себе. Несмотря на преклонные годы, она все сделала очень быстро: заказала чугунную оградку на кладбище, продала дом, сложила деньги на сберкнижку, открытую на имя Жени, и оформила опекунство.

Женя тетку любила. Во-первых, Евдокия Ивановна была старшей маминой сестрой, то есть единственным родным человеком. Во-вторых, безмужняя и бездетная, она никогда не давала Жене понять, что считает ее обузой, невесть откуда свалившейся на нее на старости лет.