Залежь

— Низко слишком. Молотим и пашем сразу.

— У, шарабан рыжий! — мимоходом пнула Шурка по колесу. — Еще ведь и не настроишь никак. Балалайка сватова.

После четвертой или пятой ли остановки комбайн пошел ровно, брал жатву дочиста. Шурка повисла на ограждении и смотрела вниз до тех пор, пока не почудилось, что они стоят на месте, а валок, будто живой, сам ползет на ленту транспортера. Наглядевшись досыта на такое чудо, перебралась к бункеру, зачерпнула пригоршню пшеницы, ткнулась в нее маленьким носиком, ахнула от избытка чувств, слизнула горячим языком несколько пузатых зернышек, остальное выпустила струйкой обратно.

— Дымок! Попридержи на минутку.

— Что там у тебя стряслось?

— Невмоготу больше. Слазь, кончилась ваша власть.

— Так невмоготу, говоришь?

— Невмоготу, бригадир.

— Тогда — садись.

Дима уступил место, придвинул ящик с песком, устроился поудобней.

— Ну-ка, трогай помаленьку. Та-а-ак. Вот. Так и держи.

Бригадир потакал еще немного и попросил:

— Останови.

— С чего ради? На ходу разгрузимся.

— Остановись. Делать мне возле тебя нечего, я смотрю, лучше поваляюсь на свежей соломке. Больше пользы будет.

— Валяй, валяйся.

Под рукав шнека подошла машина, выпрыгнул из кабины шофер.

— Кто это из вас додумался так убирать?

— Военная тайна, дядя.

— Да нет, племянница, я говорю, неплохо. Под погрузку становиться очень удобно, говорю. Держи валок промежду колес — и не промажешь. И вам потом по готовому следу ловчей.

— По готовому оно завсегда ловчей. Сыпать?

— Сыпь!

— Сыпь хуже коросты, дядя Кузя.

Дядя Кузя затоптался перед комбайном, как кот на горячем пепле, не зная, что и ответить Шурке. Спасибо, Ромашкин выручил.

— Не связывайся ты с ней, она сегодня с утра шальная. Да! Кузьма Перфильевич! Разгрузишься — доберись до моего особняка, прихвати перекусить. В шкафу там.

— Доберусь. Давай ключ.

— Ключ? Какой ключ? — не может сообразить Ромашкин. — Ах, от замка. Не держу замков.

— Он у нас, дядя Кузя, как та баба-яга живет: избушку на клюшку, метлу меж ног и — как реактивный, только дымок сзади. — Шурка заглянула в бункер, сколько еще в нем зерна. — У, совсем мало. Заводи! Да не заезжай никуда, сюда сразу. Вот! Полный мешок еды.

Бабу-ягу Шурка присочинила для образности, а все остальное верно сказала: избеночку свою Дима Ромашкин с самого заселения на замок не закрывал. Набрасывал на петлю пробой, втыкал щепочку, за щепочку бумажку, где искать его, если срочно понадобится. Искрашивались и ломались щепки, разрывало дождем или выдувало ветром записки, но содержание записок оставалось неизменным с весны до весны: «Я — в поле. Буду к ночи». Либо «к утру». Смотря по обстоятельствам. Посевная — в поле, сенокос — в поле, уборка — в поле, зябь — в поле, снегозадержание — в поле. И ржавела без пользы железная кровать, простаивала не тронутой иногда по нескольку суток заправленная по-армейски постель. Соломенная подушка, соломенный матрас, и не было, видимо, для Димы Ромашкина пуха, мягче этой соломы. Положи его на перину — ночь не уснет, проворочается.

Бригадир спокойно спал на куче свежей пшеничной соломы на одном краю поля, на другом на такой же куче загорала Шурка. Бункер давным давно полон с бугром, а транспорта нет и нет.

— Ни дяди Кузи, ни кузова. Поломался где-нибудь. Не сам, так машина.

Шурка лежала на спине, выставив небу напоказ голые коленки, кофта — под головой, платок — на лице. Август на исходе, а солнце июньское. Перевернулась на живот, увидела в стерне колосок. Пузатый, усатый, четырехгранный.

— Колосок, — прошептала Шурка. — На имя похоже. Был бы у меня Сеня не Сеня, а Коля, я бы его Колоском звала.

Дотянулась, поднесла к спелым губам.

Колосок. Колоски.

Сколько их в самом соку полегло на полях за войну, смешано с грязью, засыпано снегом, потеряно в спешке и собрано все-таки дочиста сотнями рук, женских, старушечьих, детских, натруженных, слабых, худых, исцарапанных жнивой, но теплых, но добрых, но честных и чистых и умных.

Колоски.

Шурка хорошо помнит, как приезжал на поле инспектор по качеству уборки с деревянной рамкой метр на метр, забрасывал ее наугад, куда упадет, подбирал в квадрате все до зернышка, обшелушивал в шершавых ладонях, провеивал в шапку, доставал из потрепанного клеенчатого портфелишка малюсенькие весы, взвешивал граммы, умножал на десять тысяч квадратных метров, полученное — на гектары, составлял акт — и тянулись из Лежачего Камня на север, восток, на юг и запад журавлиные вереницы женщин, подростков, школьников. Все классы и сословия без исключения.

Колоски.

— Да это что он, старый карбюратор, не едет!

Шурка перевернулась с живота на спину, села, сцепила пальцы в замок, занесла на затылок ладони, выгнулась, скрутилась в талии жгутом, ухнула, разом выдохнув и лень и зевоту, стерла с коленок частую розовую сетку отпечатков соломы, натянула парусиновые сапожки, сшитые Семеном из остатков офицерской плащ-палатки, накинула на плечи кофту, завязала на шее рукава.