Залив Гавана

Аркадий чувствовал удовлетворение от того, что сделал что-то профессиональное. По пути назад купил на пароме бумажный кулек с орешками в сахаре, которые любезно предложил разделить Осорио.

Ее отношение к Аркадию слегка изменилось.

— Этот человек — Андрес, он показал нам этикетки с клеймом только потому, что посмотрел вам в глаза. Вы ведь знали, что он что-то скрывает. Как вам это удалось?

Это было правдой, у Аркадия возникло какое-то предчувствие, когда он вошел во двор и увидел оранжевые копьеобразные шесты, связанные между собой. Можно было сказать, что это реакция мужчин, избегавших общения с Осорио, но на самом деле слепая интуиция притянула его к «El Pinguino».

— Просто осенило.

— Нет, это было что-то большее. Вы как будто видели его насквозь.

— Я натаскан на подозрения. Это русский метод.

Осорио бросила на него неодобрительный, лишенный юмора взгляд. Ему все-таки следовало понять ее место во всей этой истории. Тот факт, что Луна отступил при появлении Осорио во дворе сантеро, мог говорить как о том, что они заодно, так и том, что они по разные стороны баррикад. Но она могла быть миниатюрной версией человека, избившего его бейсбольной битой. Однако бывали моменты, когда он чувствовал в ней абсолютную противоположность ее непреклонно жесткому внешнему образу. Паром, причаливая, дал задний ход, палуба немилосердно задрожала под ногами.

— Теперь нам нужно пойти к врачу, — сказала Осорио. — Я знаю хорошего доктора.

— Спасибо, но у меня, наконец, есть дело. Доктору Бласу нужна хорошая фотография Сергея Приблуды. Я вызвался ее найти. Или хотя бы попробовать найти.

По адресу, который Исабель дала ему позапрошлой ночью, стоял старый пригородный дом. Он, подобно вдовствующей королеве, представлял собой иллюзию европейской культуры. Кованые перила ограды обрамляли мраморные ступени. Витражные окна отбрасывали красные и синие блики на пол холла, заполненного женщинами в белых халатах.

Аркадий пошел на звуки музыки Чайковского, извлекаемые из плохо настроенного пианино. Они привели его на залитый солнцем внутренний двор. Там через открытое окно он увидел занятие балетного класса — балерины, худые как беспризорники, упражнялись у станков, некоторые отрабатывали свои па в центре репетиционного зала. В то время как русские балерины были в основном светловолосыми и обладали грациозной пластикой, черноволосые и черноглазые кубинки двигались со стремительной четкостью танцовщиц фламенко. Одетые в трико, они странным образом воплощали бедность и роскошь, двигаясь на пуантах элегантными маленькими шажками по деревянному полу, залатанному кусками линолеума.

Будучи русским, Аркадий много знал о балете. Он с детства рос с восторженным поклонением к мастерам русского балета — Нижинский, Нуриев, Макарова, Барышников, все они закончили лучшие балетные школы, такие, как школа Вагановой в Ленинграде или Головкиной в Москве, и танцевали либо в Мариинке, либо в Большом, разумеется, до тех пор, пока не сбежали. Даже сейчас, когда танцовщиков стали перекупать, как футболистов и хоккеистов, русская балетная школа была жива. Здесь же занятие балетного класса напоминало кружение экзотических орхидей. Манера Исабель была классической: движения, казалось, не требовали усилий, каждое па — мягкое, но отточенное. Исабель притягивала взгляд, танцуя где-то на заднем плане. Наконец, хореограф, ведущая занятие, хлопнула в ладоши, отпуская танцовщиц. Исабель сгребла в охапку сумку и спортивный джемпер, подошла к Аркадию и на чистом русском потребовала дать ей сигарету.

Они заняли угловой столик во дворе. Исабель жадно затягивалась сигаретой, внимательно глядя на Аркадия.

— 28 градусов, а вы в пальто. Это что-то…

— Это стиль. Я заметил, что вы отличная балерина…

— Не имеет значения. Как бы я ни была хороша, выше кордебалета мне не подняться. Если бы я не была здесь лучшей, меня бы вообще не оказалось в труппе.

Аркадий снова отметил красивый изгиб шеи с маленькими нежными завитками на молочно-белой коже затылка и то, как меланхолично звучал ее голос. Он также обратил внимание на ногти, обкусанные до мяса. Исабель жадно курила, как будто сигарета заменяла ей еду.

— Мне нравится, что вы такой худой.

— Уж какой есть. — Аркадий тоже прикурил, радуясь достоинству, которого прежде он в себе не находил.

— Видите, в каких условиях нам приходится репетировать, — сказала Исабель.

— Однако вас это не останавливает. Балерины продолжают танцевать, несмотря ни на что, не так ли?

— Они танцуют, чтобы есть. Балет кормит нас лучше, чем думают многие кубинцы. И всегда остается надежда, что какой-нибудь поглупевший от любви испанец из Бильбао снимет нам помещение на Мирамаре. Все, что нам нужно будет делать, это стягивать трусики, когда он наведается в город. Остальные девчонки будут говорить: «О, Глория, тебе так повезло».

Я бы скорее перерезала себе горло, чем стала бы так жить. Другие хотя бы уезжают с Кубы на гастроли, их могут заметить. А я гнию здесь. Сергей обещал мне помочь.

— Балерина, готовая бросить все ради России?

— Вы издеваетесь?