Заложник

— Да чего там Петру-то говорить? — отмахнулся Донченко, отпуская Сашу со своего колена. Он потянулся к пачке «Беломора», который курил постоянно, отчего и пропах весь табачищем. — Считай, родился заново… Был же я у него, сам и отвозил. Об сосну его шарахнуло, там и повис, пока сняли. Главный вопрос! Откуда флаттер взялся?! Куда эти смотрели? Что они там считали? И насчитали, мать их… А вот за Леху твоего, Люсенька, — сказал вдруг с отчаянием, — все они молиться на тебя должны… И на детей твоих, которые от Лехи нашего остались… Не… — всхлипнул он вдруг и стал одной рукой тереть глаза, а другой давить в блюдце папиросу. — Не дадим пропасть… это мое тебе слово. И ему тоже… Ох, не могу больше, прости, пойду я… Скажу своей, она придет завтра, поможет… И вообще…

— Ты бы про это свое «вообще» уж лучше помолчал! — заявила вдруг воинственным тоном тетя Инна. — А то как словами, так у вас их полно, а как до дела?

— А чего ты конкретно имеешь в виду? — вскинулся поникший было от горя Донченко.

— А вот то и имею! Вы там, у себя, всё комиссии создаете! Всё виноватых ищите! А сами какую технику подсовываете людям, а? Чтоб они гробились? А вы будете фуражки сымать да обещаниями разбрасываться? То сделаем, этого не позабудем… Врете все!

— Да ты чего?! — изумился Донченко. — Несешь чего, говорю? Петька тебе, что ль, совсем мозги набок свихнул? Я ж говорю: государственная комиссия все досконально выяснит. И тут не виноватого искать надо, а причину! Алексей-то при чем? Он — герой. Он своей жизнью многим другим жизни спас. И не фигурально, а очень даже конкретно! Аппарат куда падал? На город! А Леха отвел его в сторону… Это и Петька твой подтвердил — хотя рули уже не слушались. Там у них вся прибористика повылетала из гнезд к едреной матери! Разваливался аппарат… Записи-то переговоров и ящик сохранились. Всё расшифруют, покажут, как дело было… Но мне-то, в общем, понятно, что при флаттере выход один у них оставался: уводить аппарат, сколько возможно, и покидать его. А Леха тем не менее сумел, заставил себя послушаться! Как — вот вопрос! И кто ж знал, что там еще и поселок, до сих пор на карте не отмеченный? И люди живые ходят… мать их за ногу… И ведь снова сумел! В последний раз… Истинно подвиг… Как в той песне…

— Ага, карта виновата теперь… — стояла на своем Инна. — У них же, Люся, вечно — не понос, так головная боль… начальнички… Ты еще спой!

— У вас, девки, душа не в себе, это — понятное дело. Вот только не надо валить всё в одну кучу. Все мы живые люди, и у каждого своя боль. Обвинить-то проще всего, а вот разобраться, чтоб следующий, кто полетит… такая работа. Вы уж простите нас… за то, что живыми остались. Не в первый раз, к великому сожалению, говорить такое приходится… — Донченко тяжко вздохнул, нашел свою фуражку и ушел, неслышно притворив за собой дверь.

А Люся с Инной остались на кухне. Они долго еще говорили, но совсем тихо, не отрывая глаз от скатерти. Саша ничего разобрать не мог, как ни старался. Но из всего, что он сегодня услышал, понял лишь одно: папа совершил героический подвиг, за что его, возможно, даже наградят. Только вот как это будет, Саша совершенно не представлял себе… Как и то, что отец больше не вернется домой.

Засыпая, мальчик взрослел и сам не понимал еще этого. Он ведь только начинал размышлять над вопросами, которые тревожили и не приносили ясного ответа всему человечеству, безуспешно пытавшемуся на протяжении десятков тысяч лет постичь тайны жизни и смерти. А есть ли на свете что-нибудь более серьезное, из-за чего стоило бы вообще ломать себе голову?

Но этого двенадцатилетний Саша еще не знал и переживал главным образом по поводу того, как завтра выйдет во двор. В новом своем качестве…

12

Посреди недели Александра Борисовича вызвал к себе в кабинет Константин Дмитриевич Меркулов. Заместитель Генерального прокурора был явно озабочен. Турецкий догадывался о причине.

Позвонив по внутреннему телефону еще утром, он узнал от Клавдии, что «самого» пригласили в Администрацию, на Старую площадь. А что подобные приглашения всегда были связаны с какими-либо малоприятными заданиями, знали все на Большой Дмитровке.

Клавдия Сергеевна, пребывавшая в тот момент в полнейшем одиночестве в связи с отсутствием своего начальства, обрадовалась случаю, но, главным образом, возможности высказать совершенно «забуревшему» и охамевшему старшему следователю свое безграничное, истинно женское «ффэ-э!».