Заложники

Под вечер возле музея остановился грузовик, груженный коричневыми кожаными креслами, коврами, старинными зеркалами, чучелами кабанов и сов.

Наутро мемориальную комнату Видунаса было не узнать. В ней стало впору жить не скромному аскету, философу и вегетарианцу, а какому-нибудь купцу из Тильзита или директору молокозавода.

Тучкус же продолжал трудиться в поте лица. С каждой минутой наш музей становился все богаче, все нарядней. В комнаты с шумом заволакивали мебель и ковры, взятые напрокат в учреждениях и у частных лиц. Изо всех углов поблескивали зеркала, и мы с непривычки вздрагивали, видя свое многократное отражение. В вестибюле на нас устрашающе пялились два кабаньих чучела, одолженные в Обществе охотников. Кто-то пытался вмешаться и умерить пыл Тучкуса, но его быстро осадили. Все мы с тайным злорадством следили за кипучей деятельностью заведующего. Когда же приготовления были завершены, Рута позвонила директору, который в то время находился в отпуске, и предложила ему ознакомиться с новыми экспозициями мемориальных комнат. Быстренько обежав все залы, он выскочил из последнего с побелевшим лицом и, остановившись возле Тучкуса, какое-то время не мог вымолвить ни слова. Подбородок и губы его дрожали, казалось, он потерял дар речи. С огромным трудом справившись с собой, директор, заикаясь, пролепетал:

— Пишите за… за… заявление об уходе по собственному желанию.

И хотя Тучкус особой интуицией не отличался, однако на сей раз уразумел, что перестарался. Он без возражений написал заявление и незаметно исчез из нашего музея.

Иногда я вижу его в городе. Сияя здоровым румянцем, Тучкус торопливо проходит мимо, помахивая огромным желтым портфелем. Делает вид, что не замечает. Ну и пусть. Хотя, признаться, меня так и подмывает заговорить с ним и спросить, чьи прегрешения он заносит теперь в свою зеленую книжицу.

Перевод Е. Йонайтене.

АМНИСТИЯ

От станции до перекрестка нас подвез какой-то крестьянин, которому было по пути, а дальше пришлось добираться пешком. И хотя глаза привыкли к темноте, все равно много ли разглядишь осенней ночью. Мы вслепую брели по обочине раскисшей дороги, нащупывая ногой место посуше. Антанас месил грязь впереди, я же тащился сзади, и его темный силуэт казался в темноте невероятно огромным. Мой приятель частенько оказывался в канаве или в луже, вымокал до нитки и тогда принимался ругаться, а меня заставлял идти впереди.

— Выкупайся-ка и ты! — говорил он в таких случаях.

Но мне приходилось идти впереди недолго. Антанас сердился, что я тащусь слишком медленно, неуверенно, и вскоре передо мной снова маячила его широкая спина.

При мне не было никакой поклажи, зато товарищ тащил огромный фанерный чемодан, задевая им за придорожные деревья. Чемодан был пуст и гудел, как барабан. В студенческом общежитии мы не раз поглядывали на этот запертый на семь замков баул, из которого исходил запах сала, копченного на можжевеловых ветках. Антанас был прижимистый малый и редко кого угощал, в число этих счастливчиков порой попадал и я.

Антанас был старше многих своих сокурсников, потому что война прервала учебу. Частенько подтрунивал он над нами, как над маленькими, или по-отечески журил. Нам это, конечно, не нравилось, и все же ребята не слишком на него обижались: ведь папаша Антанас, как мы его называли, был умнее и сноровистее нас. Он не только писал лучше всех рефераты, но и мог так заштопать порванные брюки, что от новых не отличишь. Вот почему и на этот раз я чувствовал себя как за отцовской спиной.

Когда мы миновали лесок, что близ деревни Райсте, нас застиг проливной дождь. Вода струилась по лицу, затекала ручейками за шиворот, а далекий огонек, чуть брезживший в пропитанной влагой тьме, казалось, удалялся, как только мы приближались.

— Придется заночевать, — предложил я, не выдержав.

Антанас был полон решимости дойти до Дурпингяй, но сейчас он уже помалкивал.

— Вон и огонек виден. Давай зайдем туда, переночуем, — сказал я. — А там, глядишь, к утру и дождь пройдет.

Усадьба, где мы приметили свет в окне, находилась в стороне от дороги. Не найдя туда тропинки, мы брели прямо по пашне, с трудом отрывая от земли облепленные глиной башмаки. Наконец перед нами вырос забор, и мы стали пробираться вдоль него к воротам.

Во дворе залаяла собака. Ее сиплый, похожий на кашель лай то приближался, то удалялся. Антанас выдернул на всякий случай кол из ограды. Пес рассвирепел, разгавкался еще громче, бросался на нас и подбегал порой так близко, что можно было разглядеть, как встала дыбом шерсть на его спине.

Дочавкав по грязи до избы, мы с трудом нащупали дверь в сени и, войдя туда, очутились совсем как в мешке. Темнотища — хоть глаза выколи. Вслепую принялись шарить по стенам. Я задел висевшие на стене вожжи, нащупал какую-то влажную сермягу, укололся о гвоздь — ручки не было и в помине.

— Эй, хозяева, где тут двери?! — крикнул Антанас.