Заложники любви

  —   Глебка, нельзя так плохо обо всех думать. Ну, разве нарочно человек в автобусе наступил тебе на ногу? Понятно, что случайно. А уж ты его обидел обдуманно.

  —   Он первый меня обозвал! Иль я терпеть стану?

  —   Малыш! Он обидел. А ты еще и опозорил его и себя! Человек попался недалекий. Зачем с такого пример брать. Или тебе легче стало, когда его отматерил.

  —   Над ним все смеялись!

   —  Нет, дружок! Над тобой! Иначе, почему мать выскочила из автобуса, не доехав до нужной остановки!

Ей стало стыдно за тебя. Поверь мне, это очень обидно, когда все вокруг смеются над родным ребенком. Людям не понравилось, что совсем небольшой мальчишка ругается, как алкаш. И мать выскочила от позора.

Ей было больно, что тебя подняли на смех. Это для Серафимы хуже пощечин. Не стоило ее так обижать. Человек, не умеющий говорить без мата, глупее барана! Ты не должен унижать себя грязными словами, чтоб люди не считали дураком. Ведь когда тебя обзывают, ты материшь или дерешься. А попробуй сдержаться и не обидеть. Докажи, что ты настоящий мужчина. Сначала будет тяжело, но потом привыкнешь разговаривать, не раздражая окружающих, и, поверь, тебя услышат, а потом начнут уважать и считаться со сказанным тобою. Не подражай несдержанным и глупым людям. Поверь, Глебушка, таких немного, да и то, потому что некому было объяснить им, что грязное слово бьет больнее кнута и ремня. Таких не любят. У них нет друзей. И живут в непонимании и насмешках. Откажись от мата навсегда. И посмотришь, воспитательница положит в соседки к тебе ту девочку, о какой просишь.

  —   Это взаправду?

   —  А ты проверь. Подойди и попроси по-хорошему.

   —  Может не сразу уступит. Но, дня через два или три, убедившись, что не ругаешься, обязательно уважив твою просьбу.

   —  Не-е, она дура, не поверит,— сказал тихо.

   —  Ты не только говорить, даже думать грязно перестань. Вот тогда убедишься. У тебя вся жизнь впереди, Входи в нее с чистой душой, без зла. Тогда сам получишь доброе.

   —  И неправда! Я Ленку не обзывал, просто попросил мячик. Она оттолкнула и наругала.

  —   Она еще маленькая.

  —   А мамка говорит, если у мелкого нет ума, то и до смерти его не будет.

   —  Она не всегда права. Да и сказала во зле, не обижайся и не обижай. Помни, какое дерево посадишь, такое и вырастет. Вот ты эту Ленку обидел?

   —  Не-ет! Она ж девка! Не стал драться, хотя мяч мог отнять, но не стал. Зачем ее вой слушать. И воспитательница снова в угол поставила бы,— шмыгнул носом Глеб.

  —   Вот и хорошо! Договорились мы с тобой?

  —   Да!

  —   Слово даешь?

   —  Я попробую, постараюсь! — взял конфеты, какими угостил Лукич, и выскочил в коридор, едва не сбив, с ног Кольку, направлявшегося к коменданту. Мужик был пьян. На его руке моталась сумка. Сам Колька шел к Лукичу, держась за стену.

   —  Эй! Николай! Ты куда? — остановил вахтер.

  —   К Егору!

  —   Зачем?

  —   Поговорить с ним хочу.

  —   В таком виде не говорят. Иди к себе в комнату.

  —   А ты чего возникаешь, гнилой геморрой? Я не к тебе!

  —   Слушай, Коля, не нарывайся! Рули к себе в комнату! Егор Лукич занят

  —   Мне «зелень» подселили! Сопляков!

  —   Ну и что? Это общежитие! Где есть свободные места, туда и поселяют!

  —   А мне не по кайфу с сопляками!

  —   Сними себе комнату или квартиру!

  —   Ты что? Рехнулся? Знаешь, какие «бабки» за это требуют? — покрутил у виска. Хотел пройти к коменданту, но вахтер не пускал:

  —   Чего прилип бородавкой? Сгинь! — вырывался Николай.

  —   В чем дело? Что за шум? — вышел Лукич.

   —  А почему не сказал мне, что Глашка уехать вознамерилась? Ведь я ей почти что мужиком стал. И ты про это знал! Вон, в какой расход она меня ввела! А ты прикрыл ее, промолчал. Может у вас с ней трали-вали были? Покуда я на работе корячился, на харчи зарабатывал, ты подваливал к ней?

  —   Если б я подвалил, она бы не уехала никуда и тебя не пускала б в комнату. Допер? Ну, а теперь шагай к себе и помни! Человек, прежде чем прийти к бабе, сам должен быть мужиком! А ты до того еще созреть должен.

  —   По-твоему, я сопляк?

   —  А кто в постели ссытся? Часа через три так налудишь, что ни на одном катере не поймать.

   —  Иди, протрезвись, пока больших глупостей не наюродил, за какие краснеть придется,— предупредил Колю Лукич.

  —   Нет! Меня вот так ни разу не накалывали

бабы!

   —  Да откуда они брались? С какой сырости? — рассмеялся вахтер.

   —  Ну, падлы! Доберусь я до вас! —заплакал Колька пьяными слезами и пошел в свою комнату.

  —   Лукич! Слышишь? На третьем этаже попойка! На бровях мужики стоят! — торопливо спустилась Нина.

   —  У кого там загул?

   —  Ой, такое творится, пошли скорее! Там уже веселье вперехлест идет. У Толика Карамышева.

   Лукич вошел в комнату под грохочущую музыку и песни:

   —  Что за праздник? Почему пьянствуете в рабочее время? — нахмурился Егор.