Заложницы вождя

— Ты нам политику не шей! — слегка опешил вожак, выпуская из рук вялое тело Бориски. — Мы живем-проживаем в третьем мире: Советы, фашисты нас не касаются, мы — люди, воры. — Он все еще придерживал левой рукой ушибленный пах. — И не дави, фраер, на психику. — «Топорик» поднял правую руку, как бы призывая всех посмотреть на фокус-мокус, затем впился крепкими зубами в кожу, прокусил ее до крови, приводя себя в привычное состояние легкого опьянения. Фокус этот однако никого в вагоне не удивил. Вожак уже показал себя мастаком на всякие тюремные штучки — оттягивал мышцу живота и резал по ней бритвой, на спор глотал лампочки, не целиком, конечно, сначала размалывал стекло в пыль, присыпал этим «сахарком» хлеб и преспокойно съедал «бутерброд».

— Как седого мочить будем? — деловито осведомился интеллигентный «Бура», закатывая рукава.

— Перво-наперво следует возвернуть в казну украденную у общества пайку, — предложил вожак и хрипло захохотал, обнажив белые, как у цинготника, десны. — Вы не имеете возражений, товарищ? — наклонился к Бориске, и неожиданно, коротко, без замаха ударил парня в лицо.

Бориска сполз на пол, больно ударясь затылком о косяк двери, на мгновение потерял сознание, а когда вожак наклонился, чтобы рассмотреть лицо жертвы, Бориска плюнул в ухмыляющуюся рожу. Обитатели вагона изумленно ахнули.

Били его сосредоточенно и долго, руками и ногами, били до тех пор, пока он не захрипел. А деревенские расползлись по углам, забрались под нары, затихли, как напуганные мыши в норах.

Когда Бориска очнулся, в вагоне было совсем темно, в приоткрытую дверь задувал резкий ветер. Он осторожно ощупал себя с головы до ног — остро жгло под ребрами, болела грудь, нельзя было до нее дотронуться, горело ссадинами лицо. Бориска тихо застонал, и вновь сознание покинуло его. Пришел в себя от вкрадчивого шепота где-то совсем рядом:

— Санек, а Санек! Помочь бы «выковырянному» след. Негоже так-то. Аль мы не мужики?

— Отстань, Сергуня. Нас тогда прибьет «Топорик», как есть прибьет, — испуганно возражал невидимый Бориске человек. — Пошто лезть-то?

— А седой, молодец какой! Вожаку прямо в харю плюнул. Нет, ты, как знаешь, а я молчать боле не стану. Разобью вожаку морду, лешак меня задери.

Шепот вскоре утих, и к Бориске осторожно подполз кто-то из деревенских, лица в темноте было не разобрать. Склонился над ним, ладонью обтер кровь с лица, посидел рядышком, повздыхал, тихо спросил:

— Живой? Ну и ладно. Все, как на собаке, зарастет, — грубовато успокоил парня. — Где сильней болит-то?

— Воды бы! — с трудом разжимая разбитые губы, попросил Бориска.

Он был несказанно благодарен неожиданному участию, хотел в темноте нащупать руку, но не нашел, слезы тихо покатились по лицу, и было хорошо, что невидимый Сергуня их тоже не замечал.

— Сейчас принесу.

— Зарубит «Топорик», Серега, — предостерег невидимый Санек, — не вяжись ты с седым!

Однако смелый Борискин сострадалец не внял предостережениям, осторожно прошел по вагону, переступая через спящих, коим не нашлось места ни под нарами, ни на нарах, зачерпнул ковшик воды, вернулся к Бориске. Левой рукой приподнял его голову, ладони липли к окровавленным волосам, поднес ковшик к воспаленному рту «выковырянного». Зубы Бориски застучали о край ковша, вода полилась на подбородок, на грудь…

На следующее утро дележка хлеба повторилась. Уголовники, забрав себе половину паек, хохоча во все горло, сбросили, как и раньше хлеб, на «шап-шарап». Конечно, обессиленный Бориска на сей раз в борьбе не участвовал, лежал пластом, тяжело, с хрипом дышал. Часто ловил себя на одной и той же мысли: во время блокады хоть боли не было, а нынче все болело и ныло, жизнь тихо уходила из тела.

Расхватав оставшиеся пайки, размяв и размазав хлеб по грязному полу вагона, недовольные деревенские, матерясь чуть слышно, понуро разбрелись по своим углам…

НЕМЕЦКИЙ ДЕСАНТ

Начальник городского отдела НКВД был чрезвычайно грозен ликом — густые нависшие над глазами седые клочковатые брови вкупе со скуластым лицом придавали Иманту Ивановичу жестокий вид. Серые, со стальным отливом глаза даже на своих сотрудников смотрели так, словно пытались проникнуть в их тайные мысли. На левой руке начальника отсутствовала кисть, и короткий черный протез, казалось, постоянно кому-то угрожал.

В этот день Имант Иванович был не похож на самого себя. Обычно спокойный и уравновешенный, он то садился в кресло и раскачивался, как беззаботный ребенок, то прохаживался взад-вперед по скрипучим половицам. Порой он впадал в некую прострацию, когда, казалось, вообще не замечал никого из присутствующих.

Но, кто так думал, глубоко ошибался. Имант Иванович замечал все и вся, чутко улавливал не только реплики, но и любые движения сотрудников. Каким-то боковым зрением заметив, как сотрудники переглянулись, Имант Иванович вернулся к креслу и сказал ровным тоном:

— Сколько фашистской гадины мы уничтожили, а ее все не убавляется. Ладно бы — на фронте, нет, в глубоком тылу.

Сотрудники молчали. Они понимали: это прелюдия к конкретному разговору. И начальник продолжал: