Залпы с берега

Люди трудились день и ночь. А ведь было уже холодно. И очень сказывалось недоедание последних месяцев. И все-таки работы не прекращались...

Да, голод давал себя знать. С питанием и у нас, и в Ленинграде стало совсем худо. Со звериной жестокостью враг все туже стягивал кольцо блокады. Именно в ноябре Гитлер хвастливо заявил: «Ленинград сам поднимет руки. Он падет рано или поздно. Никто не освободит его, никто не сумеет прорваться через созданные линии. Ленинграду придется умирать голодной смертью». Гитлеру же принадлежали циничные слова: «Ленинград съест сам себя».

20 ноября произошло пятое по счету снижение продуктовых норм в Ленинграде и у нас на пятачке. Хлебный паек для военнослужащих сокращался до 350 граммов в в сутки, для рабочих — 250, для служащих и иждивенцев — 125. Обеды и ужины были скудны. О вкусе пищи мы и не задумывались. Всякая еда казалась вкусной.

Чувство голода стало непреходящим. Есть хотелось всегда — и когда ложились спать, и когда вставали. Если б меня разбудили ночью и предложили поесть, я бы вскочил немедленно. В движениях теперь появилась какая-то зыбкая легкость, иногда кружилась голова, ощущались рези в желудке. И только днем в делах и заботах эти неприятные ощущения не замечались.

Но никто из бойцов не сетовал на недоедание. Все помнили о страшной цифре — 125. На этой норме жила значительная часть ленинградского населения. И все сходились на одном: «С таким харчем, как у нас, воевать можно».

Голод ожесточил людей против врага, но не убавил у них стойкости. Я замечал, что у бойцов в каждом деле появлялось даже больше, чем раньше, упорства и сосредоточенности. Это было как бы защитным рефлексом на неблагоприятные условия, рефлексом повышенной сопротивляемости той силе, которая стремилась нас погубить. Ослабить сопротивление никто не помышлял.

Так вступали мы в первую блокадную зиму.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В БЛОКАДУ

Главный калибр

Капитан Вига Курбабаевич Мустафаев командовал 311-й батареей. Это под его руководством была развернута работа по замене стволов во второй башне. До этого он стяжал себе славу умелого и удачного командира главного калибра Красной Горки.

Главный калибр — понятие, хорошо знакомое морякам. Так на корабле называется артиллерия, имеющая наибольший калибр и предназначенная для решения главных боевых задач. Если применить этот термин к нашему форту, то две батареи 305-миллиметрового, или двенадцатидюймового, калибра как раз и соответствовали ему. Преимуществом благодаря своей неуязвимой защите обладала 311-я, башенная. Поэтому в обиходе ее называли еще и флагманской.

Командир этой батареи был на виду. И Вига Мустафаев, казалось, вполне отвечал своему положению. Это был коренастый, среднего роста брюнет с красивыми, вьющимися волосами. Южный темперамент крымчанина сочетался у него с твердым, властным характером. К этому прибавлялась хорошая артиллерийская подготовка: он принадлежал к числу первых выпускников училища береговой обороны. И, понятно, боевые успехи башенной батареи, достигнутые после первых же стрельб, неразрывно связывались с именем ее волевого и грамотного командира.

Таким выглядел Мустафаев со стороны. Правда, замечалось в нем и другое: подчеркнутая самоуверенность, снисходительно-небрежное отношение к младшим и к равным себе.

Такие чаще других срываются. Случилась беда и с Вигой. Споткнулся да еще в гонор полез. А время было суровое, решения принимались быстро. Сняли, отдали под суд.

Когда мы узнали об этом, то были поражены. Никак не могли поверить, что вина товарища так велика. И действительно, те, кому это полагалось, вникли в дело. Мустафаева реабилитировали и назначили командовать батареей в нашем же секторе.

Но пока с ним разбирались, надо было кому-то командовать 331-й. В первых числах декабря меня вызвал командир форта. Я отправился к майору Коптеву, силясь представить себе причины вызова. С командного пункта я вышел командиром 311-й батареи.

Новое назначение было неожиданным и радостным. Я вспомнил про свои честолюбивые мечты о башне при выпуске из училища. Да, тогда они были не более чем наивны. Башенных батарей не так уж много, чтобы не найти для них опытный комсостав. Сейчас же у молодежи тяжелые калибры не вызывали столь сильного вожделения. Командовать на фронте, скажем, 45-миллиметровой противотанковой батареей значило иметь больше самостоятельности, быть ближе к опасности, сражаться с противником, что называется, лицом к лицу.

Но я-то считал себя уже закоренелым береговым артиллеристом. И тяжелая башенная артиллерия не утратила для меня своей привлекательности. Но, честно говоря, я и не предполагал, что мне могут предложить возглавить всю башенную батарею, минуя промежуточные должности. Такое доверие командования окрыляло, вызывало прилив сил, желание скорее вощи в курс дела, почувствовать себя на своем месте.