Замена

Лица, поступки, изломанные коридоры памяти, ветви воспоминаний, ночные дежурства, персонапрессивные удары…

— Я знаю их всех, — сказала я.

— И?

— И… Я их всех люблю.

Аска держала волосы в кулаке, кулак — под подбородком. В уголках ее губ застыли морщины.

— Они дрочат на фото друг друга, на фото звезд. Наверное, есть такие, кто и на твое фото передергивали, — сказала она медленно. Ленгли будто нащупывала слова наугад. — Они профукивают свою жизнь в онлайн-играх, высмеивают твоих драгоценных главных героев. Они меряются телефонами и читалками, они…

— …учатся думать. Они хотят чего-то, и в их жизнях нет черного и белого. Как бы им ни хотелось.

Я узнала свой голос, остановилась, и Аска тоже замерла — на какую-то секунду я снова увидела остановившийся взгляд и руки, которые придерживают ломкую поясницу. А потом наваждение пропало.

— Ты их любишь, — сказала Ленгли. — Ты пересчитала волосы на их головах. И их судьбы ты тоже взвесила. И ты их любишь.

Я молчала, ожидая продолжения, но Аска улыбнулась и полезла в очередную коробку.

— Не бывать мне учительницей, Аянами. Ну и черт с ним, скажу я тебе. Ну-ка…

Она думает, почувствовала я. И она что-то поняла, и вдвойне обиднее, что я не поняла ничего. Вечер двигался к ночи, Аска расспрашивала о моем прошлом, рассказывала какие-то истории о концерне. Я считала минуты до инъекции симеотонина, и вдруг поняла, что Ленгли ни словом не обмолвилась о моей смерти.

«Она делает вид, что все нормально», — подумала я.

«Я тебе не подруга», — вспомнила я.

Телефон Аски ожил: не звонок — сообщение. Она повозилась с ним немного, нахмурилась и снова спрятала в сумку. Слова липко зависали над столом. Я думала о тех, кому все равно, что я умру, и кому — нет. Я считала, вспоминала и чувствовала себя на тризне по себе самой, окруженная призраками еще живых и уже мертвых. Ленгли смотрела куда-то мимо меня и тоже думала. Где-то глубоко за серыми коридорами, за сухой матовой плиткой происходило что-то важное.

— Пакость какая, — сказала Аска вслух. — Сколько можно есть? Пойдем помоем посуду, что ли.

Я встала и ощутила внимательный взгляд. Это раздражало.

— Здесь всего две тарелки. Я сама.

— Хорошо, — легко согласилась она. — Я тебя морально поддержу.

И это тоже раздражало.

— Тебе часто приходится мыть два комплекта посуды?

Я открыла воду сильнее, чем требовалось. Поле зрения наполнилось рябью, но это пустяки.

Мне снова не хотелось ее слышать, съеденное взялось камнем в желудке, и во рту поселился гнилой привкус. «Яд. Яд, яд, яд, яд-яд-яд…» — говорил исступленный шепот, он был глуп, но я его слышала, и это было очень плохо.

— О-кей, — протянула Аска. Краем глаза я видела, что она сидит за кухонным столом и выстукивает указательным пальцем какие-то узоры на его поверхности.

Шипение воды, липкий страх, вспотевший живот — и предчувствие боли, щекотное покалывание в голове. Я знала, как можно это прекратить: всего один укол.

Всего один.

На полтора часа раньше.

«Симеотониновая акселерация». Я еще помнила эти слова — к счастью, — и мне еще хотелось немного пожить.

— Осторожно, — предупредила Аска. — Там полка на соплях.

Ей вторило эхо и бледные вспышки — призраки на дверцах посудного шкафа. Я мотнула головой: с первого раза вставить тарелку в сушку не получилось. Со второго раза я покачнулась и раздавила ее о мойку.

Одновременно со вскриком Аски.

* * *

— Раззява, — сказала Ленгли, помогая мне сесть. — Давай. Позади тебя шкафчик, смелее облокачивайся.

Тук. Тук. Тук. В руке поселился болезненный пульс, и я постаралась поднять ее, чтобы посмотреть.

— Что там? — спросила Аска.

«Так близко», — подумала я. У Аски была матовая кожа с крохотными оспинками на висках. И она снова съела помаду.

— Кажется, я порезалась, — сказала я.

— Да, так и есть. Пробила ладонь. Где аптечка?

Я кивнула на зал, и она умчалась. Здоровой рукой я провела по лбу: испарина. По полу были разбросаны осколки, один даже запутался в халате.

— Ну, крупные сосуды и сухожилия не задеты, так что без кройки и шитья обойдемся.

Голос отливал бронзой. Холодные руки взяли мое запястье, и я следила, как шипит баллончик с антисептиком, как щурится видимый мне глаз Ленгли. Бинт, прикосновения — и холодные пальцы, и горячее дыхание на коже руки.

— Кошмар, сколько крови, — процедила она, рассматривая рану. — Какое у тебя протромбиновое время?

Я молчала. Кровь уже останавливалась.

— Второй комплект посуды тебе точно бы не повредил. Тебе нужен кто-то рядом, Аянами. Кто-то, кто перевяжет тебя.

Бинт ложился ровно и в меру туго, рана отзывалась болью на движения Аски.

— Ты, конечно, можешь жить в медблоке… Или выписать себе Майю, но это не дело, — Ленгли осмотрела результат своей работы, но руку не отпускала. Ее пальцы нагревались.

«Я теплее ее».

— Вот скажи мне, что ты последнее сделаешь, когда поймешь, что вот оно — все, совсем все?

«Она не сказала — „поймешь, что смерть за плечом“».

Аска смотрела на меня, расстояние было неловким, и она все еще держала мою руку. Кожа под бинтом, около бинта — да вся рука до локтя уже горела огнем.

— А-я-на-ми.

— Да?

— Что ты сделаешь последним?