Замена

«Дурацкий пикник», – повторила я про себя. Я наливала в крышку термоса чай, пытаясь понять, что такого дурацкого происходит, и смотрела, как из оберточной бумаги появляется бутерброд.

– В университете привык к такому, – пояснил Куарэ. – Вкусно и не нужна коробка.

Сыр, зелень и ветчина, сложенные между двумя кусками хлеба. Я будто со стороны видела, что принимаю половину разломанного бутерброда, гляжу на него, пытаюсь понять что-то. Простой, наверное, жест: поделиться пищей. Сложные мысли: что это, как это, я никогда не видела бутерброд, только читала о нем, почему он предложил его мне… И все это отражалось в зеркале Шпиля.

Кроме, конечно же, мыслей.

А еще я уверена, что окажись у него два бутерброда, я бы ушла. Я смаковала эту мысль, а Анатоль говорил.

…Его сосед изучал право – модно, дорого, бессмысленно, – и Куарэ источал яд в каждой интонации, в каждом выражении лица. Он не мог просто так говорить о специальности Сю. Это была страстная полемика с самой сутью правоведения, совершенно мне не интересная.

«Его соседа звали Сю. Он умел делать бутерброды и изучал право. Куарэ ему завидовал, потому что у Сю был отец. Не чеки на оплату, а отец».

Попытка собрать непрошеную исповедь в схему провалилась, поняла я: осталось много личного. Осталась влажная зависть, осталась заостренная, как Шпиль, морщина в уголке рта.

Куарэ проникал в мою память. А я – а я подавалась, поддавалась. Не хотела этих слов, этого холестеринового куска чужой жизни, этого бутерброда из его прошлого, его эмоций и комплексов. Не хотела – и все равно поднесла этот кусок к губам.

«Дурацкий пикник».

Хлеб пах «Лавкой», ею пахли ветчина и сыр, и только у листа салата сохранилась пряная нотка откуда-то из-за Периметра. Не знаю, почему так, но мне вдруг захотелось есть. «Хотеть» и «есть» – это какой-то оксюморон, какое-то извращенное сочетание смыслов, которые не пересекаются в моей вселенной.

Вернее, не пересекались. Я прикусила себе язык. Глупо как.

– Вы меня слушали?

Куарэ странно смотрел на меня, в его глазах были совсем другие слова, а около глаз я увидела то, о чем уже успела забыть. Я иногда вижу эти морщины в зеркале, когда думаю о чем-то. Когда ELA пытается процарапаться изнутри.

– Да, Куарэ.

Я протянула ему капсулу. Он поднял брови, едва взглянув на этикетку:

– Парацетамол?

– Да.

– И… И все?

Куарэ выглядел разочарованным. Он ждал сверхъестественного лекарства, трех-пяти корней в названии, и он дождется его. Не сейчас – потом.

– Да, все.

– А вам помогает?

– Нет.

Я ощущала терпкость разочарования, чувствовала, что где-то что-то не так, неправильно, надщерблено. Я не знала, в чем дело, и это запускало все на новый виток: надщерблено, неправильно, не так. И снова, снова. Ненастоящий разговор, фальшивый насквозь: мы говорим что-то не то. Я не знала, что сказать, и не понимала, почему фальшивил он, – и все это на фоне его боли, моего кредита и Шпиля, который не получается ни на одной фотографии.

Наверное, это отношения.

– Таблетки просрочены, – заметил Анатоль, когда капсула в очередной раз совершила оборот между его пальцами. – На… Ого, на два года?

– Они в порядке. Капсула старая.

– Я думал, в аптеке переклеивают этикетки, – с сомнением сказал Куарэ. Он выкатил на ладонь две таблетки и рассматривал их. – Или это от доктора Мовчан? Для «своих», так сказать?

Я кивнула, а потом вдруг поняла: вот оно. Это был путь прочь от лжи, от витков разочарования. Я открыла рот и ощутила почти физически, как по горлу поднимается гладкий теплый ком. Он набухал там, не давая сглотнуть, и я смотрела, как хмурится непонимающий Куарэ, а потом все стало хорошо.

Я начала рассказывать.

* * *

Я надорвалась.

Я провела три контрольных урока, а на четвертом вдруг почувствовала, что соскальзываю. Пол медленно поворачивался по оси – примитивная охотничья ловушка – и под ним кипели синие нити, они обвивали мне колени, и хотелось сидеть, забыв о светотени, о еще одном отчете, нужном до конца дня.

Я думала о том, что гамма-нож – это только послезавтра, что доктор Мовчан так и не нашла, чем купировать боль, не парализуя меня.

Мир заканчивался прямо посреди урока, в оглушительно-фиолетовом стробоскопе боли.

«Послезавтра предательскую ELA сократят на пятнадцать процентов».

«Послезавтра у тебя не станет метастаза».