– Дичь какая-то да? – одной рукой он потер шею, а другой обвел рукой комнату.
Его движение будто бы подчеркивало аляповатость интерьера. Куарэ безошибочно попадал по стыкам, по эклектике передвижной гримерки: безликое, цветастое, пустое, по сути, помещение.
– Я и к лицею не привык, а теперь это вот, – пожаловался Куарэ и спохватился: – Э-э, может, присядем? Вы как?
Я пожала плечами, а потом вспомнила слова Старка.
– Ого, хм, – улыбнулся Куарэ. – А вы улыбаетесь…
– И вы, и я целы. Никто не пострадал.
– Кроме этой девушки.
– Ее уже было не спасти. Никого из них спасти нельзя – обнаружить можно, убить можно. Спасти – нет.
– Да понимаю я, – махнул он рукой. – Но как-то… Исчезла она, да? А все это, что мы пережили? Весь этот лес, чудо это. Я чуть не свихнулся, когда вы с ним обниматься стали.
Я нахмурилась.
– Обниматься? Вы меня видели?
– Да, разумеется, – удивился он. – А вы меня нет?
Я хотела покачать головой, но потом вспомнила ледяной шквал, в сердце которого мне померещилось что-то. Шквал, который совершил почти невозможное: скомкал и раздавил такой прочный и такой хрупкий микрокосм Ангела.
– Не уверена. Можете описать, что именно вы видели?
– Как это?
– Не понимаю. К ней сходились все слова, все… Ну, черт, – он пощелкал пальцами, облизывая губы. – Не знаю. Я воспринимал это как радиусы какие-то. Ну, силовые линии.
Я кивнула, ничего не понимая.
– Вы… Вы появились, обняли статую…
Он замолчал, откашлялся и закончил:
– Вы словно вжимали себя в нее. Выглядело это… Мерзко. Извините. Что вы делали?
Метафора, поняла я. Он просто все не так увидел.
– Я отравила Ангела собой.
– Отравили?
– Да. Ангел очень прочен и даже при самосоздании – устойчив…
Я влезла в воспоминания человека, прото-Ангела. Отравила их ложью, своими выдумками. Я додумала то, чего не было – и дождалась, пока Ангел проглотит яд, встроила себя в него. Ассоциации, образы, зацепки, кластеры памяти…
Мои клинки, которыми затыкались его жилы, его вены. Лишние нервы в нервных узлах. Нужно их только вытащить.
– А потом? – зачарованно спросил Куарэ.
– Потом я покидаю Ангела, и он рушится, не в состоянии жить без этих фрагментов.
– И… Как вы поняли это?
– А как
Куарэ помолчал, и в его упрямом взгляде зрел очевидный ответ. Убивать – это как дышать. Или, если не быть такой поэтичной, – как срыгивать.
– Ничего не помню. Увидел вас с этой статуей – и все. Очнулся уже с кислородной маской на лице.
Зато помнила я: вихрь неслыханной мощи, который уничтожает плоть Ангела.
И – всхлип.
Гитара у столика вздрогнула плачущим звуком, и я ощутила, что Куарэ сейчас невольно высвободил что-то из возможностей человека с ELA. Он мельком глянул на свои ладони и поспешил сцепить пальцы рук. Тишина сгущалась, как остывающая смола, я увязала в ней, увязала в отчаянном взгляде Куарэ.
Он отвел глаза, и я вдруг захотела уйти и обдумать все свои насущные вопросы. Просто так, чтобы не ввязываться в разговор, последующий за этим виноватым взглядом.
– Витглиц, простите… Я хотел…
– Что вы увидели обо мне? – быстро спросила я.
Куарэ удивленно моргнул, а потом сутуло осел в кресле. На его плечи и лицо сразу легло лет пять, не меньше, а у губ слева пошла морщина:
– Меняемся, Витглиц?
– Да.
Очень хотелось добавить: «Я спросила первая», но он и сам все понял. Понял – и улыбнулся виновато.
– Я видел свет. Он лился откуда-то из-за спины. Из-за вашей спины, я так понимаю. Вы смотрели в лицо умирающему, и он плакал.
– Все?
– Н-нет, – Куарэ покусал губу и посмотрел на меня исподлобья. – «Мой ангел».
Кажется, я все-таки вздрогнула.
– «Мой ангел»?
– Да. Так он сказал. Простите, Витглиц, я… Это был кто-то близкий вам?
Я молчала – даже не знала, что и сказать. К счастью, это было нормальным, а вот Куарэ говорил. Он не мог не говорить.
– И еще раз: простите. Я бесчувственный идиот…