Заметки к роману

Холодным вечером 26 декабря 1950 года, у кромки Атлантического океана, среди почти полярного безмолвия острова Маунт-Дезерт в Соединенных Штатах я пыталась пережить удушающую жару июльского дня 138 года в Байях: тяжесть простыни на усталых, свинцовых ногах, едва уловимый шум моря без приливов и отливов, временами доносящийся до человека, поглощенного звуками собственной агонии. Я постаралась дойти до последнего глотка воды, последнего приступа дурноты, последнего образа. Императору ничего не оставалось, кроме как умереть.

 

* * *

 

Эта книга не посвящена никому. Ее следовало бы посвятить Г. Ф., и так и было бы, но в каком-то смысле неуместно предварять личным посвящением труд, авторство которого я как раз и стремлюсь затушевать. Однако даже самое длинное посвящение есть еще и способ, все равно слишком неловкий и банальный, прославить ни с чем не сравнимую дружбу. Когда я пытаюсь определить добро, которое делается мне уже много лет, я понимаю, что такая привилегия, какой бы редкой она ни была, все-таки не может быть исключительной и что в судьбе завершенной книги или в жизни удачливого писателя должен существовать — пусть не всегда и немного в стороне — кто-то, кто не пропустит слабую или неточную фразу, которую мы, утомленные, уже готовы оставить; кто раз двадцать, если нужно, перечитает вместе с нами сомнительную страницу; кто берет для нас с библиотечных полок увесистые тома, где могут содержаться нужные сведения, и упорно листает книгу, когда усталость уже вынудила нас ее захлопнуть; кто нас поддерживает, хвалит, а иногда с нами воюет; кто так же бурно переживает с нами радости, даруемые искусством и жизнью, и разделяет труды, всегда непростые, но никогда не скучные; кто не является ни нашей тенью, ни нашим отражением, ни даже дополнением, но является самим собой; кто оставляет нас божественно свободными и все же побуждает быть в полной мере тем, кто мы есть. Hospes Comesque.

 

* * *

 

В декабре 1951 года я узнала о недавней кончине немецкого историка Вильгельма Вебера, в апреле 1952-го — о кончине ученого Поля Грендора, работы которого мне очень пригодились. На днях разговаривала с двумя людьми, Г. Б. и Дж. Ф., знавшими в Риме гравера Пьера Гусмана в ту пору, когда тот увлеченно рисовал пейзажи Виллы. У меня такое чувство, что я принадлежу к чему-то наподобие Gens Aelia [10], к толпе секретарей великого человека, что я — часть императорской гвардии, составленной из гуманистов и поэтов, которые, сменяя друг друга, охраняют великую память, и я участвую в смене караула. Вот так сквозь века (без сомнения, то же происходит и со специалистами по Наполеону, и со знатоками Данте) формируется круг умов, проникнутых одними и теми же симпатиями и озабоченных одними и теми же проблемами.

 

* * *

 

Блазиусы [11] и Вадиусы [12] существуют, а их родня Базиль [13] все еще здравствует. Один раз, один-единственный раз мне пришлось выслушать оскорбления вперемешку с казарменными шутками, цитаты, вырванные из контекста или же искусно перевранные для того, чтобы мои фразы стали выражать глупость, которую они изначально не выражали, ложные аргументы, подкрепленные утверждениями туманными и одновременно категоричными, чтобы читатель, почтительно относящийся к человеку с дипломами, да к тому же не имеющий ни времени, ни желания самому обратиться к источникам, поверил на слово. Все это присуще определенному типу людей, к счастью довольно редкому. Напротив, сколько знающих людей, которые в наше время жесткой специализации вполне могли бы свысока относиться к любым литературным попыткам реконструировать прошлое, рискующим выглядеть как посягательство на их территорию, тем не менее исполнены самых добрых побуждений. Многие из них по собственной инициативе взяли на себя труд уже после выхода в свет книги исправить вкравшуюся ошибку, уточнить какую-нибудь деталь, подкрепить гипотезу, облегчить дальнейшие поиски, и я выражаю здесь дружескую благодарность этим добровольным сотрудникам. Любая переизданная книга чем-нибудь да обязана тем благородным людям, которые ее прочли.

 

* * *

 

Стараться изо всех сил. Делать и переделывать. Вносить едва заметные поправки в уже исправленное. «Исправляя свои произведения, я исправляю самого себя», — писал Йейтс.

 

* * *

 

Вчера, находясь на Вилле, я думала о тысячах тихих жизней, неприметных, как у животных, бездумных, как жизнь растений, о бродягах времен Пиранези, грабителях, шарящих по руинам, нищих, пастухах, крестьянах, кое-как приютившихся в каком-нибудь уголке развалин, — все они сменяли здесь друг друга в промежутке между Адрианом и нами. На краю оливковой рощи, в римском, наполовину расчищенном коридоре, мы с Г. обнаружили подле тростниковой кровати какого-то пастуха и подле его временной вешалки, вбитой между двумя блоками римского цемента, золу его едва остывшего очага. Ощущение непритязательной приватности, чем-то похожей на то, которое испытываешь в Лувре после закрытия, в час, когда среди статуй появляются складные кровати музейных сторожей.

 

* * *