Заметки на полях (СИ)

Только вот я понимал, что он может сделать нечто действительно страшное. Такое, с чем я не совладаю. Он может сломатьКатю. «Взрослые» делают такое на раз. На два. На три. Раз — и заменяешь радость страхом. Два — и вместо любви помещаешь в сердце боль. Три — харкаешь сверху и тщательно растираешь сапогом.

— Операция на сердце, — прошептал я, шагая по безлюдной аллее. — Без перчаток и наркоза…

Я вспомнил вдруг это стихотворение от первой до последней строчки. Сочинил его однажды, когда… Когда нужно было его сочинить. И сейчас оно пришло, напомнило о себе.

Операция на сердце,
Без перчаток и наркоза
Кто-то всыпал в рану перца,
Кто-то положил навоза…

Но оно всё так же бьётся,

Посмотри, оно живое!
Как природе удаётся
Человеку дать — ТАКОЕ?

Я замолчал, не стал шептать стихотворение дальше, потому что вдогонку к словам пришёл смысл. Это было не о том, что делают с нами против нашей воли. Это был не гимн всепобеждающему человеческому сердцу. Нет, это были отчаянные слова человека, который не знает, как уничтожить своё сердце. На которое сколько ни лей грязи, а оно, мать его, всё равно — сияет и жжёт изнутри.

Но это — моё сердце. Это меня нельзя убить, или втоптать в грязь полностью. А её — можно. Она слабая. Но слабая — не значит плохая, чёрт побери! Если она сама не может за себя сражаться, так дайте эту боль мне! Я любое дерьмо вынесу, мне не привыкать, только не надо гасить свет в её глазах!

Я не позволю ей превратиться в ту серую мышь, какой она осталась в моей памяти к выпускному классу. Но «не позволю» — это лишь слова… И те же слова я говорил Кате на крыше. Что я могу сделать? Реально сделать?!

На этой мысли я уткнулся в дверь дома. Открыл её — чего вола сношать — и двинул вверх по лестнице. На площадке между вторым и третьим курили Лёха сотоварищи. Лёха страстно, воодушевлённо рассказывал, как у них с корешем ночью исчезло пиво из открытых бутылок. Над ним дружно ржали.

— О! — сказал Лёха, увидев меня. — Ну как, чё, нормально?

— Нормально, Лёх, — вздохнул я, отвечая на рукопожатия. — Спасибо, пацаны. От души.

На меня теперь без пренебрежения смотрели. Не то чтоб прям с уважением, но всё-таки. Свой неформальный социальный статус я уже поднял на такую высоту, на какой он в прошлой жизни не был ни разу. А ощущение было такое, будто упал в грязь, и все по мне топчутся. Каждой фразой, каждым звуком, исходящим из чьего-либо рта и обращённым ко мне.

Но это всё были цветочки. Сейчас я приду домой, и на мне ещё и спляшут. От души так, вприсядку.

Кто-то сунул мне в руку сигарету. Кто-то поднёс огонёк. Я прикурил машинально. Заполнить дымом душевные пустоты не получилось, но хоть что-то.

— Знаете, что, пацаны? — сказал я и каким-то образом оборвал все голоса, заставил ко мне прислушаться. — Херово мне. Вот что.

— Чё не так? — спросил Лёха.

— Я её теряю.

— Кого? — не понял ещё один пацан.

— Её. Вот что бы ты сделал, если бы терял — её?

— Да кого её-то, ёп?

— Её, — прошептал я, покачиваясь с пятки на носок, глядя в облупленный подоконник. — У каждого она своя. Мы можем звать её душой. Но я назвал бы её — анимой. Анима — душа… Женская составляющая психики. Ну, как-то так. И я её теряю. Навсегда.

Трансовые состояния я любил. Мне для такого даже пить не обязательно. Просто входишь в какой-то сверхзагон. И загоняешься, пока не отпустит.

Те, кто хорошо меня знал, ко всем моим загонам привыкли. А вот Лёха с компанией прифигели.

— Чё это с ним?

— Сёма, ты накурился, или чё?

Я улыбнулся тому, кто это спросил, и сказал:

— А у меня теперь погоняло есть. Зови меня Пушкин! Круто, да? Я существую!

Бросив окурок в специально поставленную банку с водой на донышке, я развернулся и пошёл домой. Мозг тут же отключился от всего, что осталось позади. Я не слышал, что говорилось мне вслед. Мне было плевать.

Звонок. Динь-дон. Шаги. В этих шагах — ад. Девять шагов — девять кругов ада, и в последнем сам дьявол.

Дверь открылась. Заплаканное лицо мамы. Зачем ты плачешь, мама? Зачем ты делаешь меня частью своей души? Зачем тебе эта боль? Ты ведь сама её выбрала и взвалила на себя. У Рыбина, вон, родители, небось, поспокойнее, он вообще целыми днями шляется где захочет. Хотя у него вроде бы отец умер, с отчимом живёт… А ты, мама, одна. И тебе кто-то нужен. И нет кроме меня никого. Я — твой анимус… А я — не хочу, не могу! Как ты не понимаешь, что я должен что-то прожить сам. Там. Один… И обязательно — сейчас, потому что кроме «сейчас» ни у кого ничего нет.

— Я Кате звонила, тебя искала. — Мы сидим за столом, и я поднимаю взгляд, который пытается быть виноватым. — Её отец трубку взял.

Блядь…

— Я столько наслушалась…

А на хер ты его выслать не могла? Послать — на хер! Это ведь так просто сделать, когда кто-то тебе пытается что-то наговорить. Не обязательно «наслушиваться». Что за мания — впитывать в себя всё говно, как синтетическая замша!

— К Кате ты больше не подойдёшь…

— Хватит.