Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза

Глаз-алмаз. Каково же было мне, начинающему самородку, когда Эллик с Кириллом Козыревым в гробовом молчании, обмениваясь лишь взглядами, рассматривали мои пра-рисунки у Эрля на Гороховой. Из этого немого просмотра я вынес одно, два, три и четыре. В общем, много.

Леон Богданов представлялся мне неким пластическим совершенством, продвинутым вариантом Бастера Китона. Невысокий, угловатый, с какими-то совершенно особенными медленными движениями, он был инороден всему тотально. Это чувствовали профессора, дворники, милиционеры и т. д., и к. г. б.

Помню, как мы ходили на выставку Древина в Русский музей: Богданов, А. Ник, его бывшая жена Зденка. Была фотография, на которой Эллик застыл с каталогом на углу Садовой и Итальянской (тогда ул. Ракова). А еще помню, как Борис Кудряков делал вылазку с Эрлем и Элликом в Михайловский сад. Тоже были потрясающие снимки. Куда все это делось?!

Хорошо, что осталась проза. Однажды я дал почитать толстую и бледную машинопись «хроники чаепитий» скрипачу Борису Кипнису. Этот текст на многие годы стал спутником, если не тенью, моего знакомого. Его интересовало все: и дома, где жил Эллик, и как выглядит Вера, и кто такая Элла.

Постепенно мне открылась связь между прозой питерского хронографа и исполнительским искусством. Всю жизнь Богданов вслушивался в мир с таким напряженным вниманием, с каким скрипач прислушивается к своему инструменту. Богданов пытался добраться до партитуры вселенной. Вот почему фиксации деталей обычного дня (количество пачек чая, последние известия) становятся необычайно важными событиями. Эллик ничего не изображает, он просто живет, он просто напряженно вслушивается в тишину мировой паузы. Вибрации его текста недоступны среднему уху читателя, настроенному на ритм фабулы. Не смысл движет прозу Богданова, а то, что за ним, музыка тонких вибраций.

Б. Кипнис Флейта земли

(из дневника)

……………………………..

Человек описывает, как идет за пивом, а мы слышим дыхание и музыку времени. Вот размах. Леону Богданову удалось показать самую глубину и фактуру пространства, в котором он жил, и сделать это тонко и пронзительно. Атмосфера, когда жизнь – лишь неясное воспоминание, тень; когда реальность вдруг растворяется в музыке. Он эту музыку услышал и сумел записать. И я заворожен ее звучанием. Его дневник – как партитура чудесной симфонии.

Музыка не стремится к обобщению, так же как звуки капель дождя не стремятся к благозвучию музыки. Но для меня блаженство – и соната Моцарта, и ночной шум дождя. Таково и мое восприятие текста Богданова – оно выходит за рамки литературного. Это скорее впечатление чисто музыкальное, мелодическое. И вот оно-то в результате и рождает ощущение воздуха, пространства и единственности звука долгой протяжной ноты его творчества.

Идентификация вещей у Богданова, возможно, результат приема наркотиков. Все под пристальным вниманием: рубашка, рассвет, шум в подъезде, книга, воспоминание, и все отдельно. Перечислю еще: расположение заварочного чайника на столе, пачка «Беломора», музыка «Гагаку». Полное отсутствие психологии и эмоции. И каждая вещь и явление вырастают до размеров своей отдельности и абсолютной значимости. Это как бы перевод (очень медленный) взгляда с одной вещи на другую. Перечисление. Эпос.

«Листва осенью – при электричестве. Стало холодно, и мы включили свет».

От составителей

В процессе подготовки к печати дневниковых и эпистолярных текстов Леона Богданова (1942–1987) поначалу мы вообще отказались от какого бы то ни было в них вмешательства (комментаторского, корректорского), полагая его ненужным и даже вредным. Вопреки своей жанровой привязке дневники и письма Л.Б. в первую очередь и по преимуществу являются художественными текстами (а, скажем, не историко-биографическими свидетельствами) – они замкнуты, самодостаточны, гармоничны, и потому сноски, звездочки и конъектурные скобки, как мы полагали, оказываются насильственным протезированием самостоятельного и саможивущего художественного тела. Некоторое время спустя изначальный радикализм в пользу «чистого наслаждения от текста» показался нам чрезмерным и искусственным, тем более что Л.Б. для многих читателей – загадочный персонаж, не известный им ни как писатель, ни как художник, ни как человек, и потому какие-то, пусть минимальные сведения о нем далеко не бесполезны. Но именно что минимальные, хотя личное знакомство с Л.Б. позволяет нам подробно расписать и «curriculum vitae» писателя, и круг его ближних и дальних знакомых, и родственные связи, и редкие путешествия, и бытовые картинки. Причина нашего немногословия – вовсе не лень, но сознательно проводимая политика: мы чертовски утомлены книгами (каковых ныне немало!), на треть, а то и наполовину составленными из комментариев.