Заметки об Уитмене

В знаменитых томах Байрон и Бодлер драматизировали свои горести: Уитмен – свое счастье. (Тридцать лет спустя в Зильс-Марии Ницше откроет Заратустру: сей наставник счастлив, или, по меньшей мере, проповедует счастье, но он страдает одним недостатком – не существует в действительности.) Другие романтические герои – Ватек первый в ряду, Эдмонд Тэст далеко не последний [15] – тщательно подчеркивают свою особость; Уитмен со страстным смирением пытается стать похожим на всех людей. «Leaves of Grass», замечает он, «это песнь великой коллективной и народной личности, мужского или женского пола» («Complete Writings» [16], V, 192). Или незабываемое («Song of Myself» [17], 17):

Это поистине мысли всех людей,
Во все времена, во всех странах, они родились не только во мне.
Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто.
Если они не загадка и не разгадка загадки, – они ничто.
Если они не столько же вблизи от меня, сколько вдали от меня, они ничто.
Это трава, что повсюду растет, где есть земля и вода,
Это воздух, для всех одинаковый, омывающий шар земной.

С пантеизмом распространился тип высказываний, что Бог – это целый ряд различных либо (даже так) сложносоставных вещей. Вот его образчик: «Я – ритуал, я – дар, я – – жертвенное масло, я – огонь» (Бхагавад-гита, IX, 16). Более ранний – и двусмысленный – шестьдесят седьмой фрагмент Гераклита: «Бог: день-ночь, зима-лето, война-мир, избыток-нужда». Плотин описывает ученикам непостижимое небо, где «все пребывает везде, каждая вещь – это все вещи, солнце – это все звезды, и каждая звезда – это все звезды и солнце» («Эннеады», V, 8, 4). Аттар, перс XII века, поет о трудном странствии птиц [18], разыскивающих своего царя, Симурга; многие погибают в море, но оставшиеся в живых узнают, что они и есть Симург и что Симург – это каждая из них и все они вместе. Риторических возможностей расширенного толкования принципа сходства бесконечно много. Эмерсон, почитатель индусов и Аттара, оставляет нам стихотворение «Брахма»; из шестнадцати его строк самая запоминающаяся, вероятно, вот эта: «When me they fly, I am the wings» («Когда от меня бегут, я – крылья»). Аналогичен, но и более скромен «Ich bin der Eine und Beide» [19] Стефана Георге («Der Stern des Bundes» [20]). Уолт Уитмен обновил этот прием. Однако он воспользовался им не для того, чтобы определить божество или поиграть со сходством и различием слов; с какой-то исступленной нежностью он пытался отождествиться со всеми людьми. Он говорил («Crossing Brooklin Ferry» [21], 7):

Я возле вас упорный, жадный, неутомимый,
вам от меня не избавиться.

А также («Song of Myself», 33):

Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя,
Гордое спокойствие мучеников,
Женщина старых времен, обвиненная в том, что она ведьма,
горит на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее,
Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень отдышаться.
Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная дробь и ружейные пули.
Эти люди – я, их чувства – мои.

Все это ощущал и всем этим был Уитмен; но в действительности – не в обыкновенной истории, не в мифе – он был тем, что определяется этими двумя стихами («Song of Myself», 24):

Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена,
Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рожающий.

Был он также и тем, чем станет в будущем, в нашей мимолетной ностальгии, вызванной пророчествами, что возвестили ее («Full of life, now» [22]):