Замки гнева

Мистер Райл молчал. Он смотрел на старика Андерсона и думал. Из глубины души поднималась давняя грусть, и он знал, что не должен позволить ей охватить себя, иначе будет по-настоящему больно. Он начал думать о мчащемся поезде, только о нем, он пытался унестись вслед за своей мечтой — за несущимся поездом, за рельсами, прорезающими поля Квиннипака, его мысль летела вдаль — туда, где будет конечный пункт, — в каком-то месте, а может быть — в городе, в каком-нибудь городе, возможно — именно в этом, и путь будет прямой, как траектория пули, выпущенной в этот город, именно в этот, ведь есть тысяча мест, куда мог бы прибывать поезд, но для этого поезда есть особый конечный пункт, и этим пунктом будет Моривар.

Он опустил глаза.

— Но Джун этого не поймет.

— Поймет. Она поймет это в тот самый день.

Когда они вернулись в комнату, Бонетти и Бонелли с угодливостью вскочили.

— Сидите, пожалуйста... значит, решили так... поезд будет отправляться отсюда и прибывать прямо в Моривар. Кажется, это как раз в двухстах километрах отсюда... разумеется, по прямой.

Бонетти наклонился над картой, водя по ней пухлыми пальцами, разыскивая этот город, о котором он уже где-то слышал.

— Великолепно! Я вижу, Моривар находится на море, это позволит осуществлять коммерческие перевозки... Ваше решение, мистер Райл, просто идеально, мне кажется, что...

— Коммерческие перевозки, как вы их называете, не имеют для меня ни малейшего значения, инженер. Не могли бы вы лучше сказать, когда можно будет начать работы и сколько, по-вашему, все это будет стоить?

Инженер Бонетти, достав из кармана часы, оторвал взгляд от карты и бросил его на часы — он проверял их наличие. Заговорил Бонелли, который приехал именно для этого.

— Необходимо будет сделать строительную площадку человек на восемьдесят... Через пару месяцев можно будет начать. Что касается стоимости, ваше совершенно законное желание построить прямую линию потребует от нас некоторых дополнительных работ... нужно будет внимательно изучить маршрут, и, возможно, придется копать, — построить кое-где земляные валы и, может быть, даже туннели... Во всяком случае, приблизительная сумма, которую вы найдете в этих документах, вам покажется реальной...

Мистер Райл взял лист в руки. Там была написана одна только цифра. Он ее прочел. Поднял взгляд и, протянув его Андерсону, сказал:

— Разумеется, это нешуточная сумма, но, думаю, в чем-то себя ограничив, мы ее потянем.

Бонелли посмотрел ему в глаза.

— Обычно эта цифра обозначает строительство десяти километров железной дороги. Значит, в нашем случае необходимо умножить ее на двадцать...

Мистер Райл снова взял лист из рук Андерсона, еще раз прочитал цифру, поднял взгляд на Бонелли, перевел его на Бонетти и снова на Бонелли.

— Правда?

4

Человек, как маятник, неутомимо мечется взад-вперед, от дома к дороге.

Под проливным дождем человек, как безумный маятник, мечется взад-вперед от дома к дороге.

Среди ночи, под проливным дождем, человек, как безумный маятник, выбегает из своего дома, останавливается посреди дороги, потом быстро возвращается домой, снова выбегает на улицу, и опять забегает в дом, и кажется, что так будет продолжаться вечно.

Среди ночи, под проливным дождем, человек, как безумный и сильно промокший маятник, выбегает из своего дома, останавливается посреди дороги, высматривает что-то в небе и в потоках дождя и быстро возвращается в дом, снова выбегает на улицу, и опять бежит в дом, и кажется, что так будет продолжаться вечно, он как будто околдован колокольным звоном, прорезающим ночную тьму и растворяющимся в бесконечном дожде.

Одиннадцать ударов.

Один за другим.

Один и тот же звук, одиннадцать раз подряд.

Каждый удар звучит так, как будто он — единственный.

Одиннадцать волнами расходящихся звуков.

А в них — неисчислимое время.

Одиннадцать.

Один за другим.

Медные камни, падающие в ночную мглу.

Одиннадцать непроницаемых звуков, брошенных в червоточину ночи.

Одиннадцать ударов раздавались среди проливного дождя с колокольни, бодрствовавшей в ночи.

И первый же удар — самый первый — застал врасплох душу Пекиша и опалил ее крылья.

* * *

Пекиш смотрел на проливной дождь за стеклом. Лучше сказать — он его слушал. Для него все это было прежде всего бесконечной чередой звуков. Часто случалось так, что мир представал перед ним в виде особенно сложной симфонии, и тогда он, как загипнотизированный, наблюдал его с величайшим вниманием, и душа его была охвачена каким-то острым, лихорадочным возбуждением. За окном раздавался шум дождя, а он слушал. Он застыл у окна своей комнаты в глубине коридора в доме вдовы Абегг, босиком, в ночной рубашке грубой шерсти. Они остались наедине, это потрясающе — наедине: он и этот дождь. Но вот в темноте на колокольне Квиннипака раздался первый удар.