Замогильные записки

Если наши горы и оправдывают когда-нибудь восторги своих поклонников, то лишь тогда, когда они утопают в ночной тьме, довершая ее хаос: их углы, выступы, пики, их величественные силуэты, их громадные тени производят в лунную ночь гораздо большее впечатление. Светила чертят, гравируют на небе пирамиды, конусы, обелиски, алебастровые постройки, то набрасывая на них легкий газовый покров и смягчая контуры размытыми голубоватыми мазками, то отделяя один силуэт от другого четкими, резкими линиями. Каждая долина, каждая лощина с ее озерами, скалами, лесами обращается в храм тишины и уединения. Зимой горы переносят нас на полюс, осенью, когда небо затянуто тучами, они сумрачно нависают над нами, напоминал серые, черные, коричневые литографии: им к лицу гроза, а равно и клубы пара — то ли туман, то ли облака, проплывающие у их подножий или цепляющиеся за их склоны.

Но разве не располагают горы к размышлениям, к независимости, к стихотворству? Разве прекрасные и безлюдные морские просторы не дарят душе новых наслаждений и не обретают с ее помощью нового величия? Разве величественные картины природы не открывают сердце страстям, а страсти не помогают лучше понять величественные картины природы? Разве любовь к единственному избраннику не возрастает благодаря смутной любви ко всем зримым и умопостигаемым красотам, которые окружают человека, подобно тому как тяготеют друг к другу и сливаются воедино сходные убеждения? Разве ощущение бесконечности, проникающее в конечное чувство при виде грандиозного пейзажа, не усиливает это чувство, не распространяет его до тех пределов, где начинается жизнь вечная?

Всё это верно, но объяснимся до конца: прекрасны не те горы, что существуют в реальности, а те, что созданы страстями, талантом и музой, очертившими их силуэты, сообщившими нужный цвет небу, снегу, пикам, склонам, радужным водопадам, зыбкому воздуху, легким, нежным теням: красота пейзажа — не в Коровьем лугу[34c], а в палитре Клода Лоррена. Вселите в мою душу любовь, и вы увидите, как одинокая, клонящаяся под порывами ветра яблоня, затерянная среди босских пшеничных полей, цветок стрелолиста посреди болота, тоненький ручеек, перебегающий дорогу, пучок мха, кустик папоротника, хвощ на склоне утеса, синица в садике сельского священника, ласточка, в дождливый день проносящаяся низко над землей возле гумна или монастыря, и даже безобразная летучая мышь, мечущаяся вместо ласточки возле деревенской колокольни и парящая на мелко дрожащих полупрозрачных крыльях в последних лучах заходящего солнца, — все эти мелочи исполнятся по воле памяти волшебного смысла, будут хранить тайну моего счастья или печаль моего раскаяния. В конечном счете красота природы зависит от того, кто на нее смотрит, от его молодости. Покрытое льдом море Баффина может радовать глаз, если спутник вам по сердцу; берега Огайо или Ганга могут навеять тоску, если вы взираете на них в мрачном одиночестве или в обществе людей несносных. Поэт сказал:

Отечество — в краю, где рождена душа.[34d]

То же и с красотой.

Довольно о горах: я люблю их за уединенность, я люблю их как раму, фон, задний план прекрасной картины; я люблю их как крепость и прибежище свободы, я люблю их как край, сообщающий страстям душевным оттенок бесконечности: рассуждая справедливо и спокойно, ничего другого сказать в их пользу нельзя. Если мне не суждено обосноваться по ту сторону Альп, моя поездка на Сен-Готард останется разрозненным эпизодом, отдельным видом в панораме моих «Записок»: я погашу свет, и Лугано скроется во мраке.

{Жизнь Шатобриана в Швейцарии; приезд в Констанцу и встреча там с г‑жой Рекамье; переписка с герцогиней де Сен-Лё, бывшей голландской королевой, женой Луи Бонапарта и ее сыном принцем Луи-Наполеоном, будущим Наполеоном III; ужин в Арененберге у герцогини де Сен-Лё; возвращение в Женеву}

21. Коте. — Могила г‑жи де Сталь

Женева, конец сентября[34e]

1832 года

Я снова всерьез взялся за работу: по утрам я пишу, а вечерами совершаю прогулки. Вчера я побывал в Коппе[34f]. Замок теперь пуст; мне открыли ворота и позволили побродить по безлюдным комнатам. Моей спутнице в этом паломничестве, помнившей, каким был замок при жизни ее подруги, постоянно казалось, что та вот-вот войдет, заговорит, сядет за пианино или отворит дверь на галерею. Г‑жа Рекамье вновь увидела комнату, где жила когда-то; ушедшее вновь встало перед нею: казалось, повторяется сцена, которую я описал когда-то в «Рене»: