Замогильные записки

Париж, улица Анфер, 30 июня 1833 года

Сударыня,

К самым драгоценным мгновениям моей долгой жизни я отношу те, которые г‑жа супруга дофина дозволила мне провести подле нее. В безвестном карлсбадском доме всеми боготворимая принцесса благоволила почтить меня своим доверием. На дне ее души небу было угодно поместить сокровища великодушия и набожности, не оскудевшие от многочисленных скорбей. Я видел перед собой дочь Людовика XVI, осужденную на новое изгнание, сироту из Тампля, которую перед смертью прижимал к сердцу король-мученик. Бог — единственное имя, которое можно произнести, когда погружаешься в созерцание неисповедимых путей Господних.

Можно сомневаться в искренности похвал, обращенных к человеку, находящемуся на вершине власти; тот, кто восхищается супругой дофина, вне подозрений. Я уже сказал, сударыня: ваши несчастья вознеслись так высоко, что стали гордостью революции. Впервые в жизни встретил я людей столь великой, столь исключительной судьбы, что смею высказать, не боясь ранить их или остаться непонятым, мои мысли о будущем общества. С высоты вашей добродетели вы, не дрогнув, взирали бы на крушение всех земных царств, многие из которых уже рухнули на глазах ваших предков, — с вами я могу обсуждать участь империй.

Катастрофы, самым знаменитым свидетелем и самой возвышенной жертвой которых вы стали, при всей своей огромности являются не более чем частными случаями общего преображения рода человеческого; царствие Наполеона, пошатнувшего целый мир, — всего лишь звено в цепи революций. Надо исходить из этой истины, чтобы понять, возможна ли третья реставрация и как эта реставрация впишется в план общественного переустройства. Если она не войдет туда естественно и плавно, она неизбежно будет отринута порядком вещей, противным ее природе.

Поэтому, сударыня, если бы я сказал вам, что законная монархия возвратится благодаря высшим кругам дворянства и духовенства с их привилегиями, благодаря двору с его титулами, благодаря королевской власти с ее чарами, я бы обманул вас. Законная монархия во Франции давно уже не предмет чувствований, она — основополагающий принцип и пребывает таковым постольку, поскольку обеспечивает собственность и выгоду, права и свободы; но стоит доказать, что она не желает или не может защитить эту собственность и эти выгоды, эти права и эти свободы, и монархия перестанет быть даже принципом. Люди, которые утверждают, что законная монархия возвратится в любом случае, что без нее невозможно обойтись, что достаточно подождать и Франция на коленях приползет просить у нее прощения, — эти люди заблуждаются. Реставрация может не наступить никогда или продлиться одно-единственное мгновение, если законная монархия будет черпать силы там, где их уже нет.

Да, сударыня, мне больно об этом говорить, но Генрих V может остаться монархом-изгнанником, обитающим на чужбине, юным и свежим обломком здания древнего, но рухнувшего. Мы, старые слуги законной монархии, скоро разменяем последние оставшиеся нам годы, мы один за другим сойдем в могилу и будем покоиться там вместе с нашими старыми идеями, словно древние рыцари со своими древними доспехами, изъеденными ржавчиной и временем, доспехами, которые живым людям не к лицу и не по росту.

Все, что в 1789 году поддерживало старый режим: религия, законы, нравы, обычаи, собственность, классы, привилегии, корпорации — более не существует. Происходит общее брожение; Европа отнюдь не в большей безопасности, чем мы; ни одно общество не разрушено полностью, ни одно полностью не построено; все кругом либо обветшало, либо переродилось, либо одряхлело, либо лишилось корней; все хило, как хилы старики и младенцы. Королевства, образованные по слову последних конгрессов, — вчерашний день; любовь к родине утратила свою силу, ибо неясно, где начинается и где кончается родина для народов, проданных с торгов, ставших добычей старьевщика, словно вышедшая из употребления мебель; народов, одни из которых были слиты с врагами, а другие достались хозяевам новым и безвестным. Переворошенная, изборожденная, распаханная, почва, таким образом, готова взрастить семя демократии, посеянное в июльские дни.

Короли думают, что, окружив свой трон часовыми, они остановят движение умов; они воображают, что, если разошлют повсюду описание примет, надежные стражи сумеют арестовать новые идеи на границе; они убеждают себя, что засилье таможен, жандармов, полицейских шпионов, военных судов преградит им путь. Но эти идеи не ходят пешком, они носятся в воздухе, они летают, люди дышат ими. Всевластные правительства, которые строят телеграфы, железные дороги, пароходы и в то же время хотят удержать умы на уровне политических догм четырнадцатого столетия, действуют непоследовательно; отсталые и передовые разом, они сбиваются с пути, ибо теория их противоречит практике. Развитие промышленности неотделимо от развития свободы; приходится либо задушить ту и другую, либо допустить их обе. Идеи являются всюду, где слышна французская речь, и предъявляют паспорт, выданный веком.

Вы видите, сударыня, насколько важна отправная точка для правильного выбора. Дитя надежды под вашим призором, невинность, укрытая вашими добродетелями и несчастьями, словно королевским покровом, — зрелище, величественнее которого я не знаю; это — единственный шанс на победу законной монархии. Франция будущего может склониться, не унижая себя, перед своим славным прошлым, остановиться в волнении при виде великого эпизода своей истории: дочь Людовика XVI ведет за руку последнего из Генрихов. Королева, покровительствующая юному принцу, вы оживите в народе бесконечные воспоминания, которые воплощаются в вашей августейшей особе. Видя, что тампльская сирота печется о воспитании сироты из рода Людовика Святого, кто не ощутит, как возвращается в его душу давно забытое доверие?

Желательно, сударыня, чтоб это воспитание, направляемое людьми, чьи имена популярны во Франции, сделалось в какой-то мере гласным. Людовик XIV, избравший своим девизом гордость и следовавший этому девизу, принес своему роду большое зло, замыкая сынов Франции в рамках воспитания восточного.

Юный принц, как я мог заметить, наделен живым умом. Ему должно завершить свое образование путешествиями по странам старого и даже нового континента, дабы узнать, что такое политика, и не пугаться ни установлений, ни учений. Буде ему вздумается пойти солдатом на войну в какой-нибудь чужедальней стране, не надо этого бояться. У него решительный вид; в жилах его течет кровь его отца и матери; но если в минуту опасности ему случится испытать какое-либо чувство, кроме упоения славой, пусть отречется от престола: во Франции тому, кто лишен отваги, не видать короны.

Видя, что я рассуждаю о столь далеком будущем, вы, сударыня, можете предположить, что я не верю, будто Генрих V скоро сядет на трон. Я попытаюсь беспристрастно изложить все доводы за и против.

Реставрация может произойти сегодня, завтра. Характер французов до того переменчив, до того резок, что переворот может свершиться в любую минуту; во Франции какое установление ни возьми, всегда можно ставить сто против одного, что долго оно не продержится; в тот момент, когда положение правительства, кажется, прочно, как никогда, его свергают. На наших глазах народ обожал и ненавидел Бонапарта, отвернулся от него, снова поднял его на щит, вновь отринул, забыл изгнанника, воздвиг ему алтари после смерти, затем вновь охладел. Этот ветреный народ всегда любил свободу только из прихоти, но постоянно бредил равенством; этот многоликий народ был фанатичным при Генрихе IV, мятежным при Людовике XIII, революционным при Людовике XVI, угрюмым при республике, воинственным при Бонапарте, конституционным при Реставрации: сегодня он продаст свои свободы монархии, именуемой республиканской, беспрестанно меняя свою сущность по воле вождей. Он стал еще более легок на подъем с тех пор, как разлюбил семейный очаг и сбросил ярмо религии. Поэтому любая случайность может привести к падению правительства 9 августа, но этой случайности, быть может, придется ждать долго: мы произвели на свет недоношенного ребенка, но Франция — крепкая мать; своим грудным молоком она может исправить пороки, унаследованные дитятей от отца.

Хотя нынешняя королевская власть не кажется жизнеспособной, я все же опасаюсь, как бы она не просуществовала дольше, чем ей предсказывают. За последние сорок лет все французские правительства лишались власти исключительно по собственной вине. Людовик XVI мог двадцать раз спасти корону и жизнь; республика погибла лишь из-за своих беспримерных злодеяний; Бонапарт мог основать династию, если бы не ринулся вниз с вершины своей славы; не будь июльских ордонансов, законный трон не рухнул бы и поныне. Глава нового правительства не совершит ни одной из этих роковых ошибок; его власть никогда не станет самоубийственной; он пускает в ход всю свою ловкость, дабы ее сохранить: он слишком умен, чтобы погубить себя какой-нибудь глупостью; гениальные ошибки и безрассудства, совершаемые во имя чести и добродетели, также не в его духе. Он почувствовал, что война может повредить ему, — и не будет воевать; пусть Франция упала во мнений иноземцев; велика важность: публицисты докажут, что позор — спутник изворотливости, а бесчестье — источник влиятельности.

Псевдозаконная монархия стремится к тому же, к чему и монархия законная, только при другом короле: она хочет порядка; ей легче, чем законной монархии, добиться его путем произвола. Деспотизм, рассуждающий о свободе и так называемых королевских установлениях, — вот предел ее мечтаний, каждый свершившийся факт порождает новое право, которое побеждает правд старое; с каждым часом новая монархия делается всё законнее. У времени есть две власти; одной рукой оно рушит, другой созидает. Вдобавок время воздействует на умы самим своим ходом; люди резко выступают против власти, нападают на нее, пренебрегают ею; потом приходит усталость; успехи новой власти примиряют с нею: вскоре в числе противников ее остается лишь горстка возвышенных душ, чье постоянство смущает тех, кто не устоял.

Сударыня, это длинное отступление обязывает меня дать Вашему Королевскому Высочеству несколько разъяснений.

Если бы я не поднимал свободный голос в дни благоденствия, у меня недостало бы храбрости сказать правду в годину несчастья. Я отправился в Прагу отнюдь не по собственной воле; я не посмел бы докучать вам своим присутствием; преданность вашей августейшей особе опасна не в Праге, она опасна во Франции; там я и находился. Начиная с июльских дней я не прекращал борьбы за дело законной монархии. Я первый нашел в себе смелость признать Генриха V своим королем. Французский суд присяжных, оправдав меня, утвердил мое признание. Я чаю лишь покоя, в мои лета он необходим; однако я без колебаний пожертвовал им, когда декреты возобновили и усугубили гонения на королевскую семью. Я получил лестные предложения: правительство Луи-Филиппа хотело меня задобрить; я не заслужил такой благосклонности; я доказал, сколь противна она моей природе, потребовав свою долю от невзгод моего старого короля. Увы! не я был причиною этих невзгод; напротив, я пытался предупредить их. Я вспоминаю эти обстоятельства отнюдь не затем, чтобы придать себе веса и расхвалить себя не по заслугам; я всего лишь исполнял свой долг; я просто объясняюсь, дабы оправдать независимость своих высказываний. Вы, сударыня, не можете не простить эту прямоту человеку, который с радостью пошел бы на эшафот, дабы вернуть вам трон.

Когда я предстал перед Вашим Величеством в Карлсбаде, я, можно сказать, не имел счастья быть вам известным. До той поры вы едва удостоили меня нескольких слов. Побеседовав со мной наедине, вы смогли убедиться, что я не тот человек, каким вам меня, быть может, изображали; что независимый склад ума нимало не вредит сдержанности моего нрава и не убавляет моего восхищения прославленной дщерью моих королей и почтения к ней.

Я вновь молю Ваше Величество принять в рассуждение, что если я и обладаю какой-либо силой, то залог ее — в строе истин, изложенных в этом письме, вернее, в этом докладе; именно эти истины сближают со мной людей, принадлежащих к самым различным партиям, и возвращают их к борьбе за законную монархию. Если бы я презрел нынешние взгляды, я не имел бы никакой власти над своей эпохой. Я пытаюсь объединить вокруг древнего трона современные идеи, превращая их из враждебных в дружественные. Если не направить приток либеральных идей в русло обновленной законной монархии, он погубит монархическую Европу. До тех пор пока два принципа — монархический и республиканский — останутся разделенными непреодолимой преградой, они будут вести войну не на жизнь, а на смерть: честь освятить единственное в своем роде здание, вновь возведенное из камней, оставшихся от двух прежних построек, принадлежала бы вам, сударыня, вам, перенесшей самое высокое и самое таинственное из испытаний — незаслуженное несчастье, вам, отмеченной на алтаре кровью беспорочных жертв, вам, святостью и строгой воздержанностью заслужившей право отворить чистой и благословенной рукою врата нового храма.

Ваши познания, сударыня, и ваш возвышенный ум просветят и исправят всё сомнительное и неверное, что вкралось, быть может, в мои оценки современной Франции.

Я кончаю это письмо, охваченный неописуемым волнением.

Итак, дворец богемских государей стал Лувром для Карла X и его набожного и царственного сына! Градчаны сделались замком в По[3a3] для юного Генриха! А вы, сударыня, в каком Версале обитаете вы! с чем сравнить вашу веру, ваше величие, ваши страдания, если не с верой, величием и страданиями тех женщин из колена Давидова, что плакали у подножия креста. Да будет Вашему Величеству дано узреть, как монархия Людовика Святого в славе восстает из могилы. Да будет мне дано воскликнуть, вспоминая век, носящий имя вашего славного предка, — ибо, сударыня, ничто не достойно вас, ничто не современно вам, кроме людей и событий великих и священных:

… Творца благодаря,
Признал бы тотчас я законного царя![3a4]

С глубочайшим почтением, сударыня, остаюсь Вашего Величества смиреннейший и покорнейший слуга

Шатобриан