Замогильные записки

«Я читаю „Замогильные записки“ и раздражаюсь при виде этого великого позерства, — писала Жорж Санд, вообще-то вполне расположенная к Шатобриану.— (…) Когда он выказывает скромность, я угадываю за нею гордыню, и так во всем. Не знаю, любил ли он когда-либо что-либо или кого-либо — настолько пуста его манерная душа. Это вечное стремление показать контраст своей нищеты и своего богатства, своей безвестности и своей славы кажется мне ребяческим и, осмелюсь сказать, просто глупым»[8]. Сходное разочарование изъявлял младший друг Шатобриана, сын его возлюбленной Дельфины де Кюстин, писатель Астольф де Кюстин: «От скуки и чтобы его оставили в покое, он (Шатобриан) нарисовал себя таким, каким в самом деле был, если верить его знакомым, отчего стал выглядеть еще более бессердечным» (письмо к г‑же де Курбонн от 18 августа 1849 года[9]).

Претензии Жорж Санд или Кюстина — претензии морального толка. (Жорж Санд прямо упрекает «Замогильные записки» в отсутствии «доброй старой морали, которая так хороша в конце басни или волшебной сказки»). Не менее распространены были и упреки иного рода, касавшиеся фактической недостоверности книги; первыми недовольство выказали сами «герои»: так, «Окситанка», девушка, которую Шатобриан повстречал в пиренейской деревушке и чьи любовные домогательства вынужден был, по его словам, благородно отвергнуть, стала ко времени публикации книги почтенной матерью семейства и, глубоко оскорбленная, не могла постигнуть, зачем великий писатель возвел на нее, бывшую просто-напросто восторженной поклонницей его таланта, такую напраслину. Наконец, имелись и претензии эстетического плана, которые, например, сформулировал Сент-Бёв, утверждавший, что из-за «постоянных перебивок и пестроты» мемуары Шатобриана делаются похожи на гофмановские «Записки кота Мурра»[a].

Сколь ни разнородны эти упреки, причина их появления одна и та же — непонимание замысла, «плана» грандиозного здания «Замогильных записок» (архитектурная метафора здесь уместна, ибо к ней охотно прибегал, характеризуя свою книгу, сам Шатобриан; см., напр., здесь).

Шатобриан говорит о себе много «нескромных» слов потому, что пишет не просто о жизни частного лица (своей собственной), но о месте человека в потоке времени; Шатобриан отступает от исторической достоверности некоторых деталей потому, что в предверии подступающей старости и смерти хочет пересоздать свою жизнь так, чтобы она стала произведением искусства — единственным, что, по его убеждению, имеет шанс уцелеть в борьбе с забвением[b]; Шатобриан щедро пользуется временными и пространственными «перебивками», постоянно переносит читателя из одной эпохи в другую, переходит от одной интонации к другой потому, что он пишет не заурядную автобиографию, строящуюся на линейном изложении событий — от рождения героя-автора до его старости, но книгу о времени и истории.

О нарушении Шатобрианом временной последовательности следует поговорить подробнее.

Прежде всего, он постоянно странствует во времени; в рассказе присутствуют как минимум три временных пласта: момент, о котором он вспоминает и рассказывает; момент, когда он вспоминает и записывает то, что вспомнил; момент, когда он перечитывает уже написанное и вносит позднейшие коррективы; кроме того, не исключено и появление в тексте реминисценций из других периодов жизни автора, пришедших ему в голову по ассоциации с главной темой данного фрагмента. Столь же разнородны и пространственные пласты: едва ли не всякий пейзаж вызывает у Шатобриана — по ассоциации — воспоминания о других виденных им краях, едва ли не всякое географическое название влечет за собою вереницу других (переправляясь на другой берег Дуная, Шатобриан припоминает все реки, через которые ему доводилось переправляться).

Но собственная биография далеко не единственный источник, из которого черпает Шатобриан. К его услугам — культурно-историческая память всего человечества, и он щедро пользуется ею. Описывая свое вынужденное пребывание в доме парижского префекта, Шатобриан не преминет упомянуть о том, что происходило здесь три столетия назад и оттенить свое повествование старинной цитатой; изображая Рим в 1828 году, даст лаконичный, «быстрый», но чрезвычайно выразительный перечень всех французских и английских путевых заметок, посвященных Риму, начиная с XVI века и кончая первой четвертью века XIX; рассказывая о жизни французского короля Карла X в Праге, вспомнит датского астронома Тихо Браге — ибо тому также случалось жить в Праге. Так постоянно пульсирует шатобриановское повествование, то расширяясь до масштабов истории человечества, то сужаясь до пределов одной частной судьбы. Сам писатель сказал об этом так: «Память моя беспрестанно противопоставляет мои странствия моим странствиям, горы горам, реки рекам, леса лесам, и жизнь моя разрушает мою жизнь».