Замогильные записки

Я счастлив уже тем, что никогда в жизни не поддавался страху, не подражал толпе, не терял себя! Удовлетворение, которое я испытываю сегодня от того, как поступил тогда, служит мне порукой, что совесть — не пустой звук. Более довольный собою, нежели все эти властители и народы, павшие а ноги победоносному солдату, я с простительной гордостью перечитываю страницу, которая остается моим единственным достоянием и которой я обязан одному себе. Я писал эти строки в 1807 году, еще не придя в себя после убийства, о котором я только что поведал; из-за них был закрыт «Меркюр», и свобода моя вновь оказалась под угрозой.

«Когда гнусную тишину нарушает только лязг цепей да голос доносчика; когда все трепещет перед тираном и благосклонность его так же опасна, как и немилость, на сцену выходит историк, чье предназначение — мстить за народы. Нерон еще благоденствует, но в империи уже родился Тацит; никому не ведомый, он растет близ праха Германика, и неподкупное Провидение уже вверило безвестному ребенку славу владыки мира*. Роль историка прекрасна, хотя зачастую и опасна; но есть алтари, которые требуют жертв, даже когда люди покинули их: таков алтарь чести. Если храм пуст, это не означает, что Бог умер. Тот не герой, кто сражается, чуя близость победы; отважен тот, кто действует, зная, что обрекает себя на несчастье и смерть. В конечном счете что значат невзгоды, если имя наше дойдет до потомков, и через две тысячи лет после нашей смерти при звуке его сильнее забьется чье-то благородное сердце?»

Смерть герцога Энгиенского, подчинив поведение Бонапарта иному закону, подорвала его здравомыслие: ему пришлось усвоить, дабы пользоваться ими как щитом, максимы, которые он не мог применить в полной мере, ибо его слава и гений постоянно им противоречили. Он стал подозрителен; он сделался страшен; люди потеряли веру в него и в его звезду; ему пришлось терпеть, если не искать, общество людей, с которыми он в ином случае никогда не стал бы знаться и которые из-за его деяния сочли себя равными ему: их позор пал и на него. Он не смел ни в чем упрекнуть их, ибо утратил право осуждать, принадлежащее добродетели. Достоинства его остались прежними, но благие намерения переменились и уже не служили поддержкой этим великим достоинствам; первородный грех точил его изнутри. Господь приказал своим ангелам разрушить гармонию этого мира, изменить его законы, наклонить его ось.

«Ангелы, — говорит Мильтон, — с великим
Трудом (…) центральный этот шар
Столкнули вкось …
Солнцу было велено свой бег
От равноденственной стези сместить .(ветры)
Гнетут леса, морей вздымают глубь[85]

.

{Прощание с Шантийи, местом рождения герцога Энгиенского}

Книга семнадцатая

{Год 1804; Шатобриан нанимает этаж в особняке маркизы де Куален}

2. Г‑жа де Куален

Г‑жа де Куален была женщина в высшей степени величественная. Ей было под восемьдесят, надменные властные глаза ее светились умом и иронией. Г‑жа де Куален не получила никакого образования и тем гордилась; она прожила свой век, не подозревая, что это век Вольтера; о своей эпохе она в лучшем случае могла сказать, что это время речистых буржуа. Не то чтобы она когда-либо говорила о своем происхождении; она была выше этой смехотворной слабости: ей прекрасно удавалось иметь дело с маленькими людьми и не унижать при этом своего дворянского достоинства; но, как бы там ни было, предок ее был первым маркизом Франции. Ведя свой род от Дрогона де Неля, убитого в Палестине в 1096 году, от Рауля де Неля, коннетабля, произведенного в рыцари Людовиком IX; от Жана II де Неля, регента Франции времен последнего крестового похода Людовика Святого, г‑жа де Куален объясняла свое происхождение глупой прихотью судьбы, за которую она не в ответе; она родилась придворной дамой, как другие, более удачливые, рождаются уличными девками, и отличалась от этих других, как отличаются арабские кобылицы от извозчичьих кляч: она ничего не могла с этим поделать, и ей приходилось терпеливо сносить недуг, которым небу было угодно ее поразить.

Была ли г‑жа де Куален в связи с Людовиком XV? Она никогда мне в этом не признавалась: она не отрицала, что он очень любил ее, но утверждала, что обходилась с царственным поклонником донельзя сурово. «Он был у моих ног, — говаривала она, — он глядел на меня своими дивными глазами, говорил сладкие речи. Однажды он хотел подарить мне фарфоровый туалетный столик с прибором, такой, как у г‑жи де Помпадур.— „Ах, Ваше Величество, — воскликнула я, — верно, это для того, чтобы я под ним пряталась!“» По странной случайности я увидел этот туалетный столик у маркизы Конингхэм в Лондоне; то был подарок Георга IV, которым она похвасталась мне с забавным простодушием.