Замогильные записки

Через три года меня привезли обратно в Сен-Мало; прошло семь лет с тех пор, как отец приобрел имение Комбург. Он хотел откупить владения, принадлежавшие некогда его предкам; поскольку речь не могла идти ни об усадьбе Бофор, доставшейся семейству Гуайон, ни о баронском поместье Шатобрианов, отошедшем к дому де Конде, он обратил взор на Комбург, или, как писал Фруассар, Комбур: несколько ветвей моего рода владели им благодаря бракам с девицами из рода Коэткан. Комбург расположен на подступах к Бретани со стороны Нормандии и Англии: Жюнкен, епископ Дольский, построил его в 1016 году; главная башня возведена в iioo году. Маршал де Дюрас, получивший Комбург в приданое за женой, Макловией де Коэткан, чья мать была урожденная де Шатобриан, продал его моему отцу. Маркиз дю Алле, офицер конных гренадеров королевской гвардии, известный своей решительно не знающей границ отвагой, — последний отпрыск ветви Коэткан-Шатобриан: у г‑на дю Алле есть брат. Тот же самый маршал де Дюрас как наш свойственник представил впоследствии меня и моего брата Людовику XVI.

Меня прочили в королевский флот: отец мой, как все бретонцы, питал неприязнь к придворной жизни. Местная аристократия укрепляла в нем это чувство.

Когда я вновь оказался в Сен-Мало, мой отец находился в Комбурге, брат в Сен-Бриенском коллеже; четыре мои сестры жили с матерью.

Любовь моей матери безраздельно принадлежала старшему сыну; конечно, она заботилась и о других детях, но отдавала слепое предпочтение молодому графу де Комбургу. Правда, как мальчик, вдобавок самый младший в семье и шевалье (так меня называли), я имел кое-какие преимущества перед сестрами, но в конечном счете я вырос на чужих руках. Вдобавок матушка, исполненная ума и добродетели, делила свое время между светскими хлопотами и религиозными обязанностями. Ее близкой подругой была моя крестная, графиня де Плуэр; зналась она также с родней Мопертюи и аббата Трюбле. Она любила политику, шум, свет: ибо жители Сен-Мало, подобно савским монахам в долине Кедрона, занимались политикой; она приняла горячее участие в деле Ла Шалоте *. Ее вечное брюзжание, взбалмошность, прижимистость поначалу мешали нам оценить ее дивные достоинства. Она любила порядок, но в воспитании детей никакого порядка не соблюдала; она была щедра, но выглядела скупой; она имела нежную душу, но без конца ворчала: отец внушал домашним ужас, мать была их бичом.

Характеры родителей определили мои первые привязанности. Я полюбил женщину, которая ходила за мной, превосходное создание, которое все называли тетушка Вильнёв — я вывожу это имя с теплым чувством и со слезами на глазах. Тетушка Вильнёв заправляла хозяйством, она носила меня на руках, втихомолку пичкала чем ни попадя, угорала мне слезы, целовала меня, ставила в угол, снова брала на руки и постоянно бормотала: «Вот кто не будет гордецом! вот у кого доброе сердце! вот кто никогда не станет гнушаться бедными! Кушай, малыш!» — и потчевала меня вином и сахаром.

Мою детскую привязанность к тетушке Вильнёв вскоре вытеснила дружба более достойная.

Люсиль, четвертая из моих сестер, была двумя годами старше меня. Младшая, она росла без призора и ходила в обносках сестер. Вообразите себе худенькую девочку, слишком высокую для своих лет, неуклюжую, робкую, запинающуюся в разговоре и отстающую в учебе, в платье не по росту, в жестком пикейном корсете, вонзающемся в кожу, и негнущемся стоячем воротничке, обшитом коричневым бархатом, с зачесанными назад волосами, в черной шляпке — и перед вами предстанет несчастное создание, поразившее мой взор, когда я вернулся под отчий кров. При виде тщедушной Люсиль никто бы не подумал, что придет время, когда она будет блистать красотой и талантами.

Ее отдали в мое распоряжение как игрушку; я нимало не злоупотреблял своей властью; вместо того чтобы помыкать ею, я сделался ее защитником. Каждое утро нас обоих отводили к сестрам Куппар, двум старым, одетым в черное горбуньям, — они учили детей читать. Люсиль читала из рук вон плохо, я и того хуже. Ее бранили; я царапал обидчиц: горбуньи сердились и жаловались матери. Очень скоро я прослыл бездельником, строптивцем, лентяем, наконец, ослом. Родители не спорили: отец говорил, что все шевалье де Шатобрианы только и делали, что гоняли зайцев, пьянствовали да скандалили. Мать вздыхала и ругала меня за порванную курточку. Как ни мал я был, слова отца возмущали меня, а когда мать завершала свои укоризны похвалой моему брату, которого называла Катоном, героем, у меня возникало желание совершить все зло, какого от меня ждали.

Увенчанный «матросским» париком г‑н Депре, учивший меня писать, был так же недоволен мной, как и родители; он без конца заставлял меня переписывать, по прописи собственного образца, два стиха, которые я возненавидел, но вовсе не за то, что в них есть грамматическая ошибка *:

Теперь с тобой, мой ум, хочу я говорить.
Твои изъяны я, увы, не в силах скрыть.[35]