Замогильные записки

Что же до римского общества, то в дни концертов и балов его не отличишь от парижского. Прекрасные дамы: Альтьери, Палестрина, Цагарола, Дель Драго, Ланте, Лодзано — украсили бы салоны Сен-Жерменского предместья: впрочем, у некоторых из них немного испуганный вид — должно быть, из-за здешнего климата. Очаровательная Фальконьери, например, всегда устраивается поближе к двери, готовая, если кто-то бросит на нее взгляд, немедленно спастись бегством и укрыться на Монте Марио *: ей принадлежит вилла Меллини; роман, действие которого разворачивалось бы в этом заброшенном доме на берегу моря, под сенью кипарисов, имел бы свою прелесть.

Но как бы ни изменялись от века к веку нравы и люди, все в Италии исполнено природного величия, недоступного нам, жалким варварам. В Риме до сих пор еще живы люди, в чьих жилах течет римская кровь, люди, помнящие о том, что предки их владели миром. Чужестранцы, ютящиеся в новеньких домишках у Народной заставы или во дворцах, которые они поделили на каморки, проткнув крышу бесчисленными печными трубами, напоминают крыс, рыскающих у подножия творений АполАодора и Микеланджело или прогрызающих дыры в пирамидах.

Нынче знатные римляне, разоренные революцией, затворяются в своих дворцах, тратят деньги с оглядкой и сами управляют хозяйством. Тот, кому выпадает счастье (весьма редкое) быть принятым у них вечером, проходит анфиладу пустых, без мебели, полуосвещенных комнат, где в полутьме белеют, подобно привидениям или восставшим из гроба мертвецам, античные статуи. Наконец оборванец слуга отворяет гостю дверь в некий гинекей: вокруг стола сидят три-четыре старые или молодые дурно одетые женщины; склонившись над рукоделием при свете лампы, они перебрасываются словами с отцом, братом или мужем, полулежащим поодаль в изорванных креслах. Поначалу вид этого семейства, охраняемого великолепными статуями, кажется вам неки-им шабашем, но затем вы обнаруживаете в нем нечто прекрасное, благородное и царственное. Чичисбеев в Риме больше нет, но есть аббаты-носчики, обремененные шалями или грелками; то тут, то там по-прежнему встречаются дамы, чей дом так же трудно вообразить без друга-кардинала, как без дивана.

Папам нынче уже невозможно вступать в любовные связи и раздавать земли и должности, подобно тому, как королям невозможно открыто содержать фавориток. Как же проводят время знатные римские дамы теперь, когда жизнь их не заполнена ни политикой, ни трагическими любовными похождениями? Было бы любопытно проникнуть в суть этих новых нравов; если я останусь в Риме, то займусь этим.

9. Местности и пейзажи

Я побывал в Тиволи ю декабря 1803 года; в рассказе об этой поездке *, напечатанном в ту пору, я писал: «Здешний край располагает к задумчивости и мечтательности; я обращаюсь мыслями к прошедшей жизни, я сношу груз настоящего, я пытаюсь прозреть будущее; где я окажусь, что буду делать и кем стану через двадцать лет?»

Двадцать лет! этот срок казался мне равным целому столетию; я был уверен, что сойду в могилу гораздо раньше, чем он истечет. Но испустил дух не я, а властелин мира, а с ним исчезла с лица земли и его империя!

Почти все путешественники старого и нового времени писали о римской кампанье как об ужасной и голой равнине. Сам Монтень, не страдавший от недостатка воображения, говорит: «По левую руку вдали видны Апеннины, а перед ними — вид неприятный, поверхность вздыбленная, изрытая глубокими трещинами… местность голая, без деревьев, бесплодный кусок земли».

Протестант Мильтон смотрел на римскую кампанью взором сухим и бесстрастным, как его вера. Лаланд и президент де Бросс были так же слепы.

Только в «Путешествии по местам действия последних шести книг „Энеиды“» г‑на Бонштеттена, опубликованном в Женеве в 1804 году, спустя год после выхода моего письма к г‑ну де Фонтану (оно увидело свет на страницах «Меркюр» в конце 1803 года), можно отыскать несколько правдивых слов об этой прекрасной пустынной местности, хотя и здесь не обошлось без упреков: «Какое наслаждение читать Вергилия под небом Энея и, так сказать, пред очами гомеровских богов! — говорит г‑н Бонштеттен.— Как пустынен этот уединенный край, где видишь только море, разоренные леса, поля, бескрайние луга и ни одного человека! На всем этом огромном пространстве я не заметил ни единого дома, кроме того, что стоит неподалеку на вершине холма. Я подошел ближе; дверь была выломана, я поднялся по лестнице, вошел в помещение, бывшее некогда спальней: в нем свила гнездо хищная птица…

Некоторое время я провел у окна этого пустого дома. У ног моих простиралось побережье, такое богатое и великолепное во время Плиния, а теперь покинутое землепашцами».