Замогильные записки

Арман Каррель был печален; он начинал опасаться, что французы не способны к разумному обращению со свободой; в душе его жило некое предчувствие, что долго он не проживет: считая жизнь штукой ненадежной и не дорожа ею, он был всегда готов поставить ее на карту. Погибни он на дуэли с молодым Лабори из-за Генриха V, смерть его имела бы по крайней мере возвышенную причину и стала возвышенным зрелищем; вероятно, похороны его были бы ознаменованы кровавыми игрищами; он ушел от нас из-за ничтожной ссоры, не стоившей даже волоска с его головы *.

{Переписка Карреля и Шатобриана}

Г‑на Карреля посадили в тюрьму Сент-Пелажи *; я навещал его там два или три раза в неделю: я заставал его стоящим у зарешеченного окна. Он напоминал мне своего соседа, молодого африканского льва из Зоологического сада *: замерев перед прутьями клетки, сын пустыни обводил грустным блуждающим взглядом пространство за пределами своей темницы; было видно, что жить ему осталось недолго. Мы с г‑ном Каррелем выходили на прогулку: слуга Генриха V и ненавистник королей меряли шагами сырой, мрачный, тесный двор-колодец, обнесенный высокими стенами. По двору гуляли и другие республиканцы: эти пылкие молодые революционеры в усах и в бородах, длинноволосые, в тевтонских или греческих головных уборах, с бледными лицами, суровыми взорами и грозным видом, были похожи на души, пребывающие в Тартаре прежде, чем явиться на свет; они еще только готовились вступить в жизнь. Платье этих юношей действовало на них, как мундир на солдат, как окровавленный хитон Несса на Геракла: то был мир, скрытый за современным обществом, мстительный мир, приводящий в трепет.

По вечерам они собирались в камере их предводителя Армана Карреля; они говорили о том, что им придется совершить после прихода к власти и о необходимости кровопролития. Они спорили о великих гражданах Террора: одни — сторонники Марата — были атеистами и материалистами; другие — почитатели Робеспьера — поклонялись этому новому Христу. Разве святой Робеспьер не сказал в своей речи, посвященной Верховному Существу, что вера в Бога «дает силы не бояться невзгод» и что «невинные жертвы на эшафоте заставляют бледнеть тирана на триумфальной колеснице»? Лицемерие палача, который с умилением рассуждает о Боге, о невзгодах, о тирании, об эшафоте, дабы убедить людей, что сам он убивает лишь преступников, и вдобавок убивает из добродетели; предусмотрительность злодея, который, видя, что час расплаты близок, загодя встает в позу Сократа перед судьей и пытается устрашить меч, грозя ему своей невинностью.

Пребывание в Сент-Пелажи принесло г‑ну Каррелю вред: заключенный вместе с горячими головами, он боролся с их идеями, распекал их, бранил, благородно отказывался славить 21 января, но в то же время страдания раздражали его ум, и под действием софизмов, слышанных им от поклонников убийства, рассудок его пошатнулся.

Матери, сестры, жены этих юношей приходили по утрам помочь им по хозяйству. Однажды, проходя по темному коридору, который вел к камере г‑на Карреля, я услышал из соседней камеры божественный голос: женщина ослепительной красоты, без шляпы, простоволосая, сидя на краю убогого ложа, чинила лохмотья стоящего на коленях узника, который казался пленником не столько Филиппа, сколько женщины, к чьим стопам он был прикован *.

Вырвавшись из плена, г‑н Каррель не раз навещал меня в свой черед. За несколько дней до рокового часа он принес мне номер «Насьональ» со своей статьей о моем «Опыте об английской литературе», где он с чрезмерными похвалами цитирует страницы, венчающие этот «Опыт». После его смерти мне передали эту статью, целиком написанную его рукой, и я храню ее как залог его дружбы. После его смерти! — какие слова я вывел, не дав себе в том отчета!

Несмотря на то что дуэль является непременным дополнением к законам, которые не учитывают оскорблений, задевающих честь, она ужасна, особенно если кладет конец жизни, полной надежд, и лишает общество одного из тех редких людей, что являются плодом векового развития идей и событий. Пуля сразила Карреля в том лесу, где пал герцог Энгиенский * : тень внука великого Конде стала секундантом прославленного плебея и увела его с собой. Этот зловещий лес дважды исторг у меня слезы; по крайней мере, мне не в чем себя упрекнуть: оплакивая оба эти несчастья, я не предал своих привязанностей и своей скорби.

Г‑н Каррель, перед другими дуэлями никогда не помышлявший о смерти, на сей раз подумал о ней: всю ночь он писал последние распоряжения, словно заранее знал исход поединка. В восемь часов утра 22 июля 1836 года, живой и легкий, он отправился под ту сень, где в этот час резвятся косули.

Став на отмеренном расстоянии, он быстро идет вперед и стреляет, по обыкновению ничего не страшась; ведь он, казалось, почитал всякую опасность недостаточно грозной. Когда друзья проносили его, смертельно раненного, мимо противника, также раненного, он спросил: «Вам очень больно?» Арман Каррель был столь же участлив, сколь и бесстрашен.