Замок

В нем отсутствовало единство; были места, где с ним говорили как со свободным человеком, за которым признается право иметь свою волю, таким было обращение, таким было то место, где говорилось о его желаниях. Но были и места, где с ним явно или скрыто обращались как с мелким работником, едва заметным с высокого кресла этого управляющего: управляющий должен напрягаться, чтобы «не выпустить его из поля зрения»; его начальник — всего лишь деревенский староста, которому он еще и обязан отчетом, его единственным коллегой будет, наверное, деревенский полицейский. Это были несомненные противоречия, они были столь очевидны, что не могли не быть преднамеренными. Нелепые в отношении подобной инстанции мысли о том, что тут проявилась какая-то нерешительность, почти не приходили К. в голову. Напротив, он видел в этом явно предложенный ему выбор; ему самому предоставлялось определить, как он истолкует содержавшиеся в письме распоряжения: захочет ли он стать деревенским работником с некоей все же отличающей его, однако лишь кажущейся связью с Замком или же быть лишь по видимости деревенским работником, а на деле согласиться с тем, чтобы все связанные с его службой отношения определялись сообщениями Барнабаса. К. не колебался в выборе, и даже не имей он того опыта, который уже успел приобрести, он и тогда не стал бы колебаться. Только сделавшись деревенским работником и держась как можно дальше от господ из Замка, мог он чего-то в Замке достичь; эти люди в деревне, которые пока так недоверчивы к нему, разговорились бы, если бы он стал для них — пусть не другом, но все же одним из сограждан, и когда он станет неотличим от Герштеккера и Лаземана (а это должно произойти очень скоро, от этого все зависело), тогда наверняка перед ним разом откроются все те пути, которые, поставь он себя в зависимость от этих господ наверху и от их милости, остались бы для него не только закрытыми, но просто невидимыми. Правда, тут была одна опасность, в письме она достаточно подчеркивалась и даже изображалась с некоей радостью, как будто ее нельзя было избежать. Это была опасность стать работником. «Служба», «начальник», «работа», «условия оплаты», «отчитываться», «работник» — письмо кишело этим, и даже когда говорилось о чем-то другом, более личном, это говорилось с той же точки зрения. Если К. желает стать работником, он может им стать, но только это будет уже страшно всерьез, без каких-либо видов на что-то другое. К. знал, что ему не грозит непосредственное принуждение, этого он не боялся; где угодно, только не здесь, — но воздействия угнетающего окружения, привыкания к неудачам, силы незаметных ежесекундных воздействий — этого он боялся больше всего, и на борьбу с этой опасностью ему нужно было решиться. Письмо ведь не скрывало, что если дойдет до борьбы, то К. должен иметь смелость начать: высказано это было тонко, и лишь неспокойная совесть («неспокойная» не значит «нечистая») могла уловить эти три слова: «как Вы знаете» по поводу его принятия на службу. К. доложил о себе — и с этого момента он, как выразилось письмо, «знал, что он принят».

К. снял со стены картинку и повесил письмо на гвоздь, в этой комнате он, очевидно, будет жить, здесь и должно висеть письмо.

Потом он спустился в залу. Барнабас сидел за одним столиком с помощниками.

— Ах вот ты где, — сказал К. без всякого повода, просто потому, что был рад увидеть Барнабаса.

Тот сразу вскочил. Не успел К. войти, как крестьяне поднялись и направились к нему: бегать за ним уже стало у них привычкой.

— Что вы все время лезете ко мне? — закричал К.

Они не обиделись и медленно повернули обратно к своим столам. Отходя от К., один крестьянин сказал для объяснения (вскользь, с какой-то неопределенной усмешкой, которая перебежала и на лица других):

— Все что-нибудь новое услышишь, — и облизнул губы, словно это новое было каким-то лакомством.