Замок Альберта, или Движущийся скелет

Музыкант и кормилица заплатили также последнюю дань природе. По смерти их Гильдегарда имела свободу ходить по замку; она введена в общество и представлена собраниям.

Брюншильда видела с негодованием возрастающие прелести своей дочери, и взирала на нее, как на опасную соперницу. Все в ней, не исключая и самой красоты, было совершенною противоположностию против ее матери. Брюншильда почиталась из первейших красавиц Франции; но в красоте ее недоставало самых разительнейших прелестей: она ослепляла, но не привлекала. Могла возбудить желания, но неспособна вдохнуть нежных чувствий любви. Красота Гильдегарды не столько была правильна, но гораздо более имела привлекательности. Гильдегарда в семнадцать лет представляла все приятности, свежесть и милую невинность своего возраста; напротив того, Брюншильда, будучи тридцати лет, смелым взором своим, казалось, принуждала себя обожать. В кроткой физиономии Гильдегарды зрелось напечатленным ее добродушие; вид же Брюншильды изъявлял неукротимость страстей ее.

Альберт, не сочитая уже дочери своей младенцем, видел с прискорбием бесчеловечное отвращение к ней Брюншильды и старался то заменить своею приверженностию. Он вознамерился сам образовать ее, и попечения его вознаграждены были успехами, превзошедшими всякое упование. Коль скоро Брюншильда замечала некоторое отличие, оказываемое своей дочери, то тогда же приказывала ей удалиться, и Гильдегарда повиновалась без прекословия. Хотя она имела к обществам охоту, свойственную своим летам, но робкая ее недоверчивость к самой себе принуждала ее чаще избегать, нежели искать многолюдных собраний.

Гильдегарда имела особые комнаты и женщин для своей прислуги, но того было не довольно: ей недоставало друга. При сем дворе, где пороки владычествовали, все почти женщины более или менее были ими заражены. Те, которые составляли двор Гильдегарды, неспособны были ценить ее достоинств и очень мало старались ей нравиться, почему и не могла она избрать из них для себя поверенной.

Граф Рихард презирал всеми союзами, могущими быть преградою его желаниям. Он не уважал никогда позволенными наслаждениями, но жадничал тех, которые воспрещены законами нравственности и чести. Гильдегарда была его племянницею и самый закон природы не дозволял ему любить ее не иначе, как дочь свою; но этого уже и довольно, чтоб возбудить в нем порочные желания; ибо ежели бы она не была ближнею его родственницею, то он взирал бы на нее беспристрастно. Он открылся в том сестре своей, которая не упустила одобрить сего скотского каприза. Добродетель Гильдегарды была предметом ненависти ее, и она желала видеть ее равною себе во всех степенях порока и развращения.

Граф был чрезмерно хитр, чтоб Альберт мог приметить его намерения; при том же, герцог не весьма был проницателен, и редко мог по настоящим признакам предузнавать будущие приключения. Гильдегарда не знала свойств своего дяди, почему и не могла совершенно понимать смысла его изъяснений. Ей казалось столь невероятным, чтоб дядя вздумал объявить любовь свою племяннице, что когда уже и не оставалось в тем никакого сомнения, то думала, что винные пары помрачили рассудок графа, или, что она не совершенно выразумела некоторые его выражения. Когда же, наскучив внимать нелепым ласканиям своего дяди, оказывала несколько нетерпеливости, то Брюншильда, называя это неучтивостью, не упускала строго ей за то выговаривать. Она хотела уведомить о том своего отца, но не знала, как к тому приступить, хотя и часто признавалась ему в отвращении своем к дяде. Итак, одно средство оставалось ей, чтоб как возможно реже выходить из своих комнат. В тот день, когда происходил суд в монастыре, Гильдегарда, желая знать, кто поехал с отцом ее, спрашивала о том у одной из своих женщин, которая, будучи подкуплена графом, отвечала по его приказанию, что и дядя ее также в отлучке и что никого не осталось в замке, кроме нескольких старых служителей и обыкновенной стражи. Почитая себя свободною от всякой неприятной встречи, велела она снести арфу свою в большую залу. Жестокость ее матери и докучливость дяди делали положение ее несносным и заставляли часто проливать слезы, так что арфа оставалась единственною для нее утехою, и в сем случае вознамерилась несколько рассеять ею мрачность мыслей своих.

Она лишь только перестала играть, как дядя ее вошел в залу. Это нечаянное явление несказанно ее смутило; опасаясь оскорбить его скорым уходом, выжидала с нетерпеливостию случая удалиться, не делая вида, что его убегает.