Замок братьев Сенарега

— Ты прав, Пьетро, город живет на закладных, казна давно опустела. Но, впав в нужду, мы многому научились, — такие, как я, тебе не в пример. Увидели, как можно, собрав золото в тяжкий кулак, пробиваться им повсюду к власти. Ты слышишь, Пьетро? Повсюду!

— Стало быть, и здесь?

— Конечно, брат, и в этом забытом уголке мира! На первое место в мире выходит деловой, оборотистый человек, меченосец деловой думы. Его оружие — мысль; золото — лишь блистательная плоть этой мысли, каждый день обретающей в нем и. звон, и все. Дворцы и замки? Пусть живут в них глупцы! Истинный хозяин этих домов суеты отныне — он, человек дела. Он и будет повелевать еще спесивыми, но уже мнимыми владельцами дворцов и замков, приказывая им, на кого идти пешей ратью, куда плыть судовой, кому засылать сватов да послов, с кем иметь детей. Он есть владыка мира, доподлинный. А замки, грамоты, престолы, шпоры, венцы, пустое величие да спесь ему — лишь помеха, лишь мешают взять в руки мир со всем, что в нем есть!

— Весь мир? — усмехнулся Пьетро. — Для меня, брат Амброджо, это много. С меня будет и Леричей. Ну, еще землицы туда, — взмах рукой в сторону севера. — К тому же, разве я не торгую и здесь, не веду дела?

— Спору нет, ведешь. Но пойми же, брат, не о торге одном у нас речь. Прежде торга теперь, над торгом самим нынче встало дело, о коем у нас раговор, в коем мы, дети Генуи, более всех на свете и преуспели. Это дело — умная, на знании мира строенная, далеко нацеленная игра великими деньгами, широкими замыслами, урожаями целых провинций, доходами и данями целых стран. В коей можно, не снимая домашних туфель, обесценить выигранную войну, либо, напротив, превратить поражение в победу. Игра закладными, векселями, купчими, актами, обязательствами, поручительствами, торговыми полномочиями. Золотом, которое, как в руке волшебника, то являет блистательный лик, то превращается в кучку пепла.

— Более исчезает, — вставил Пьетро, по — прежнему отбивая такт.

— Это мы, — продолжал Амброджо, — это мы, генуэзцы, довели игру сию до высокого искусства, как некогда персиане — шахматы. Показав тем миру, как могуч человеческий разум. Ибо не в науке, не в философии становится ум наш силой, движущею в этой игре, решающей судьбы мирских благ. Вот тебе, синьор брат, златые поводья к коням святого Марка, ибо голою силой их не взнуздать.

— Еще будет видно! — с упрямой усмешкою бросил Пьетро.

Амброджо остановился. Перед ним сидел иной человек — тонкий, крепкий, с упрямо выдвинутым костистым подбородком, с горбоносым профилем породистого хищника. Надгробия рыцарей в Генуе, надгробные статуи, простертые во храмах всей Италии, — вот где видел он такие лица. Еще вчера — кондотьер и пират, он останется таким до гроба, на котором возляжет в камне погребальной статуей.

— Ты мнишь себя уже. владетелем, Пьетро, — жестко сказал Амброджо. — Но все равно, как ни укрепись ты здесь, другой будет издали тянуть золотые нити, на коих тебе, на этом крае света, придется плясать. Для него и будешь ты, синьор брат, этот замок оборонять и крепить, и с татарином биться, и с приезжим гостем торг вести. И мертвое золото хранить.

— Почему мертвое? — справился Пьетро.

— Золото в сундуках мертво, — пояснил Амброджо, со значением подняв взор к потолку, — Чем больше его, тем мертвее.

— Мало стало своей доли? — спросил Пьетро.

— Золото в деле — сила, — был ответ. — Чем больше его — тем более силен человек. Пустим все в дело, брат, и Леричи станут для тебя дальней дачей, охотничьим твоим замком.

Пьетро безмолвствовал. Семьи в Генуе были большими, питомцы вырастали разными. Были в них прирожденные мечтатели, бродяги, забияки — воины, книжники, пьяницы, преступники, безумцы, набожные святоши. Но заправляли, решали, владели всем и всей умные, жадные и властные, самые живучие и сильные, способные видеть новую добычу для всех и хватать ее, и удерживать, — для всех, но прежде для себя. И распространять, и приумножать всеми путями влияние, богатство и власть большой генуэзской семьи — родной кассатты. И давать его толику каждому: пьянице — на выпивку, ученому — на книгу, святоше — на свечку, морскому же бродяге и хищнику, коль сулит то семейству прибыток, — и на целый корабль. Такими вот разными родились и они, трое братьев Сенарега. Но главный над этой ветвью все — таки — он, синьор старший брат.

— Ты все сказал, Амброджо?

— Остальное доскажет жизнь. — Средний из братьев с притворным смирением сложил на животе пухлые пальцы.