Замок братьев Сенарега

— Здесь моя мастерская тысячекратно вместительнее. — Взмахом руки Мастер очертил, горизонт.

— Но там, — покачал головой аббат, — там есть люди, способные вас оценить, лучшие люди. Князья мира и церкви, сам святейший отец.

— А здесь — море, волны, ветер, — возразил мессер Антонио. — Они понимают меня, поправляют, они мне помогают.

— Слепые, лишенные разума силы. — Отец Руффино опять покачал головой, сочувствуя собеседнику.

— Дающие, однако, художнику очень дельные советы. — Мастер снова взялся за деревянную лопатку, подбрасывая на свое произведение песка. — И слушающие, в свою очередь, меня. Ведь мысли, не высказанные вслух, умирают, святой отец; если не можешь говорить, что думаешь, в полный голос, разучаешься и мыслить. Здесь я могу вести с ними долгие беседы, как с вашим преподобием сейчас, — с едва уловимым вызовом поклонился мессер Антонио.

— А там? — блеснул доминиканец хитрыми глазками.

— Там всюду стены, — развел руками Мастер;

— Излюбленные же вами стихии не услышат более вас. Это гордыня, сын мой, — наставительно произнес монах. — Вы забыли о людях. О тех, чьего спасения ради трудится святая наша церковь, направляя руку художника.

«Резцу и кисти вряд ли останется дело там, где души спасают дыба и костер», — подумал мессер Антонио.

— Искусство достойно тогда, когда служит господу нашему и святому делу церкви, — заключил аббат.

— Это уже удел святых художников, а не грешных, — поклонился Мастер. — Не всякому живописцу или скульптору такое дано, — он бросил на свою работу выразительный взгляд.

Аббат привычно подавил пробудившуюся злобу. Отец Руффино хорошо помнил, о чем, в тщеславии своем и распущенности, забыли меценатствующие кардиналы, епископы и папы. Что искусство нового времени так же губительно для власти церкви, как яд новейших, предерзких наук. Что работы тогдашних художников, подражание древним, на самом деле есть поклонение истуканам язычества, а Искусство, как в Византии, обязано быть слугою богословья, слепо храня его канон. Однако сказал, как часто принуждал себя со скорбью, иное.

— Вам, сын мой, — сказал отец Руффино, — вам святая церковь не ставит препон, как не ставила и раньше, — добавил он со значением. — Творите все, к чему стремится ваш гений, пишите и ваяйте наготу — святая церковь дает волю гению, в ком — божий дух, предоставляет его работам величественнейшие полотна — стены своих храмов. Труды гения прославляют церковь, укрепляют ее вселенское величие.

Этому грешнику, думал патер, слишком долго многое сходило с рук. Аббат вспомнил написанный Мастером Портрет инквизитора, пламя ада, просвечивавшее сквозь добродушный прищур мудрых старческих глаз. Все сходило художнику, прощаемому и оберегаемому самим папой. Пока грешный раб не сказал дерзкое слово самому папе и тем отдал себя в руки отца Руффино, давно ждавшие этой добычи.

А Мастеру вспомнилось, как обходилась святая церковь с творцами своего величия — такими, как он. Мессер Антонио видел, как жгли живых людей, среди них — и его друзей. Он вежливо улыбнулся.

— Все помню, за все благодарен, — молвил он.

Отец Руффино умиротворяюще поднял короткопалую длань.

— Многое, сын мой, пора и забыть. Святая церковь, каковы бы ни были ее действия, имеет единой целью спасение всех своих чад, одно лишь спасение. Святой Исидор сказал: «Кого не излечишь лаской — излечишь болью».

И мессер Антонио вспомнил, какова боль, которою лечит церковь. Когда все части тела кажутся ненужными, лишними, мешающими, — все, кроме одной, где угнездилась твоя боль.

— Не могу понять, святой отец, — учтиво промолвил Мастер, — почему ученые среди великих изобретений человечества никогда не называли, к примеру, ни бич, ни плеть, ни простой кнут. А между тем — какое они все свидетельство гения! Какое богатство оттенков при воздействии на кожу человека и глубже! Целебнее средства, пожалуй, не сыщешь, не считая, может быть, раскаленного железа и костра. От легкого удара — напоминания и предупреждения — до рассекающего, как меч. От свадьбы, где отец невесты вручает будущему зятю шелковую плетку, до застенка и лобного места!

— Согласен, сын мой, — смиренно сказал отец Руффино. — Орудия страдания сами по себе богомерзки и преступны. Но становятся святы в святых руках целителей грешных душ.

Мастер усмехнулся в ответ.

— Будем честны, отец мой. Вы говорите о руках нынешних церковников? О тех, что приемлют мзду, торгуя божьим прощением? Что обирают бедных и шарят под юбками прихожанок?

В сердце аббата шипели змеи, но лик источал снисхождение и благость.

— О тех и других, сын мой. У церкви, увы, нет сонма ангелов, которые выполняли бы многочисленные обязанности ее служителей. Священники и монахи — люди, следовательно — грешат.

— Тогда как могут они говорить от имени бога?

— То же самое, — смиренно вздохнул патер, — говорил ересиарх Иоанн Гус, чтобы разрушить святую нашу церковь до основания.

— Вы хотите сказать — укрепить?