Замок искушений

…Очнулся сам — в кромешной тьме. Шатаясь, как пьяный, поднялся на четвереньки, потом, цепляясь за дверную раму, встал. Его сильно шатало, но Этьенн смог выбраться в коридор, где пытался позвать Клермона, но поначалу изо рта вылетали звуки, напоминавшие птичий клекот. Армана Этьенн нашёл в библиотеке, и Клермон ужаснулся — Этьенн походил на мертвеца.

— Там… Сюзанн. Она мертва. — Этьенн рухнул на оттоманку, дрожащей рукой указывая на поднос со спиртным.

Клермон наполнил бокал коньяком и протянул Виларсо де Торану. Жизнь медленно возвращалась на лицо Этьенна, кровь прилила к щекам и глаза чуть ожили.

— Что с вашей сестрой?

— Она… обуглена. Вся. Одна… — он судорожно сглотнул, — одна рука лежит отдельно, если мне не померещилось. Я… я, кажется, ненадолго потерял сознание. Может, не рассмотрел. Я не хочу туда. Она вся… обуглена… — Этьенн замолчал, уставившись в огонь камина.

В это время в библиотеку неслышно зашла Элоди. Последние слова Этьенна она услышала и поморщилась, подумав, что они обсуждают смерть её сестры, но, едва взглянув на Этьенна, поняла, что произошло что-то ещё — и ужасное. Клермон, заметив её, подошёл и тихо, почти шепотом сказал, что Этьенн только что нашёл Сюзанн. Её тело тоже обуглено. Ей лучше уйти к себе — они сегодня уже не лягут спать.

Сам Этьенн ничего не слышал, его сотрясала дрожь, он чувствовал, что его лихорадит. Он совсем болен, совсем болен… Нужно было напрячь силы, взять себя в руки — но он не мог, не мог, ничего не мог. Он так устал… Откинувшись на оттоманке, грезил. Сюзанн, совсем крошка, раскачивается на качелях, ласково смеется, машет ему рукой… Рассказывает о поездке на ярмарку, дядя купил ей такие красивые платья, целую дюжину… Вот они прячутся в лесу, играют в разбойников… Сюзанн, как же это? Этьенн завыл, не разжимая зубов, мерно раскачиваясь. Рухнуло все, что он, не замечая, считал своей опорой — любящий человек, заменивший отца, преданная сестра, всегда понимавшая его… Мир разваливался. Кто убил сестру — Этьенн не мог даже осмыслить, но Франсуа… Перед его глазами проносились картины, столь памятные ему…

Дядя со смехом подсаживает его на Фараона, разрешая скакать во весь опор… Книги, в новеньких обложках, что так волновали его плоть и душу, полные скабрезных описаний и пошлейших картинок, оружие, столь рано вложенное дядей в его руки. И все это — чтобы извести его? Усилия Франсуа не увенчались успехом — он вырос неуязвимым и умным, мужественным и неодолимым. Все, что он потерял, если верить Клермону — это невинность, честь, совесть, вера… Что это? Он ведь и вправду не мог дать дефиниций своим потерям — так давно и безжалостно его заставили с ними расстаться.

Значит, Клермон был прав, его окружали негодяи, сделавшие негодяем и его. Сюзанн? Да, и из неё тоже сделали хладнокровную стерву — умную, понимающую, но стерву, это Этьенн понимал, — ведь, что скрывать, порой и он сам опасался её безжалостного ума и жутковатых прихотей. Негодяи… Но разве он негодяй? Перед его глазами мерно прошли глупые влюбленные девицы, обесчещенные женщины, невинные дети на разгульных сборищах, незадачливые мстители за семейное поругание… Лоретт… Этьенн потряс головой, прогоняя неприятное видение. Он просто жил, был свободен, делал, что находил нужным. А что находил нужным? В общем-то, мерзости — разухабистые, развратные, похотливые, злые и жестокие. Вот и все. Личные интересы и целесообразность… Клермон сказал, что надо убрать честь… Лоретт снова появилась перед его воспалёнными глазами. Глупо утверждать, что он не ведал, что творил. Не ведал бы — не сожалел бы о содеянном. Значит, что-то он все же понимал?

Где была эта грань его понимания? Почему она то выплывала и становилась отчетливей, то таяла, терялась? Почему он стыдился только уже содеянного, но творил его всегда без малейшего содрогания? Он словно находился в разных измерениях. Но что заставляло его менять оценки? Почему, ну почему, решив рассчитаться с Лоретт, он зло и бездумно сделал это — и почему на следующий день уже не мог понять, что заставило его так поступить? Будь всё проклято. «Если ты понимаешь, что ты мерзавец — перестань им быть. Те, кто сделали его тем, что он есть, ответят за это, ибо живёт Бог, но если он не пытается излечиться — пусть никого не винит…»

Голос Элоди странно отзывался в его ушах.

Что значит — перестать быть мерзавцем? Это значит, сразу стыдиться. Не содеянного, а того, что только мог бы совершить. Сразу понимать, что срываться и осквернять несчастную глупую девчонку — недостойно мужчины, что подло совращать дурочек, которых наутро намерен оставить, что поднимать оружие против старика-отца, вступившегося за поруганную честь дочери, низко… Почему он не мог этого? Франсуа? Этьенн почувствовал спазм в горле.

Да, вот что такое честь. Понимание и отторжение от себя мерзости до её совершения. Восприятие помышления как свершения. Стыд мерзкого помышления. Вот что у него отняли.

Но она говорит, что можно перестать быть негодяем? Может ли он сразу понимать, что хочет совершить мерзость?