Замок искушений

— Вы, видимо, смягчили то, что услышали? — она вопросительно взглянула на него, и в его новом смущении увидела подтверждение своей догадки, — растленная беззастенчивость их речей ничто перед мерзостью их деяний. Мне говорили, что этот человек — чудовище, но, глядя на его поведение в эти дни, я не находила ничего предосудительного, кроме низких суждений, что он ронял поминутно. Но теперь все становится понятным.

— По крайней мере, он не погубит её…

— Погубит.

Без надрыва, с ледяным спокойствием, сказанное Элоди испугало Армана.

— Но почему, мадемуазель?

— Потому что она теряет рассудок. Что бы он ни сделал — он погубит ее. Погубит любовью или равнодушием — это всё равно. Впрочем, я не настолько пристрастна… Он не виноват. Лора просто сходит с ума. Это помешательство. Помните, в «Принцессе Клевской»? Героиня тоже поддается недолжной любви, но она ведь находит в себе силы отказаться от неё. Долг должен быть выше страсти. Впрочем, Лоретт читает другие книги… А вы читали Лафайет?

Арман читал этот роман. Сюжет его был прост. Очаровательная девушка, воспитанная добродетельной матерью, появляется при дворе и вскоре она выходит замуж за принца Клевского, — своей преданной любовью он вызывает в ней симпатию и уважение, но не любовь. Вскоре она встречает герцога Немурского, который страстно влюбляется в неё. Вначале принцесса не сознает своих чувств, но, в конце концов, понимает, что влюблена. Мать её умерла; она сама должна справиться со своей бедой. Тогда героиня решается на шаг, который она сама признает «необычным» для женщины в ее положении — не называя имени герцога, признается мужу в любви к другому. Хотя ее муж, человек высокого благородства, по достоинству оценивает душевный порыв героини, в результате все трое несчастны: и героиня, и муж, и герцог, начавший понимать безнадежность своей страсти. Однако близится развязка: донос слуги о том, что герцог тайно проник в сад пригородного дома героини и провёл там ночь, потрясает мужа; он тяжело заболевает, и хотя за несколько дней до смерти уверяется в том, что жена его невинна, он не в силах сопротивляться болезни и умирает. Принцесса не может не винить себя в его смерти. После того, как несколько утихает острота ее горя, герцогу удается встретиться с нею; пылая любовью, он просит принцессу стать его женой. Но хотя теперь она свободна и прямо признается герцогу, что любит его, она ему отказывает. Размышления героини убедили ее в неустойчивости счастья, основанного на страсти, она не уверена в постоянстве чувства возлюбленного и не может забыть, что и он является причиной смерти ее мужа, памяти которого, в искупление своей собственной вины, она хочет остаться верной. Она оказывается правой — страсть герцога гаснет — он, и вправду, влюбляется в другую.

Сам Арман считал, что при жизненности изложенной фабулы в произошедшем виноваты все трое — и муж, женившийся на нелюбящей его девице, и принцесса, будучи замужней женщиной, поддавшаяся любви к герцогу, и герцог, будучи другом принца, и почувствовавший склонность к его жене, но продолжавший искушаться. Изначально заложенное дисгармоничное соединение людей не могло не обернуться трагедией. Нельзя становиться перед алтарем без любви — это кощунство, и за него пришлось заплатить героине. Но героиня выстояла — не потеряла ни достоинства, ни чести, — сказались сила духа и здравомыслие.

Элоди с интересом выслушала суждение Армана, но расстроилась ещё больше. У Лоретт не было ни силы духа, ни здравомыслия, — и слова мсье де Клермона завуалировано подтверждали её опасения.

Арман почувствовал, что его пробрало холодом, и она тоже странно поежилась. Не сговариваясь, они поднялись и пошли к замку. Клермон то и дело бросал на неё осторожные взгляды. Рассеянный свет фонарей скрадывал её всегдашнюю бледность, розовил щеки и наделял огромные глаза загадочным, мерцающим блеском. Арман не хотел заходить в замок и чуть помедлил у входа, пытался занять её разговором, но слова вдруг замерли на его губах.

Над входом снова появилась надпись, отливавшая кроваво-бурой тенью в потоке тусклого фонарного света. Элоди проследила направление его остановившегося взгляда и ничего не сказала, когда он, вытащив записную книжку, скопировал надпись. Она содержала всего несколько слов. Он привычно перевернул страничку на свет и прочёл: «Vae aetati tuae, juvenca fornicaria, desperata Stygios manes adire…»

— Что это значит?

— Это… несколько неоднозначно, — Клермон смутился. — Это о смерти… Кто-то погибнет.

Элоди молчала долго, потом спросила, почему он перевернул страницу на свет? Он неохотно объяснил, что в день их приезда он заметил у входа другую надпись, которая потом пропала, и рассказал, как удалось разобрать ее. Было заметно, что его слова обеспокоили Элоди, она не могла понять как подобные надписи могли вдруг исчезать и появляться, но гораздо больше она опасалась смысла второй надписи.

— Такая длинная надпись… вы перевели все?

Он заверил её, что да… это устойчивое выражение… Stygios manes adire, значит, умереть…