Замок Орла

Есть ли душа у этого маркиза де Виллеруа, который, поневоле сняв осаду с Салена, в ярости от постигших его неудач, нагрянул в окрестности Доля и повелел в две недели выкосить подчистую недозревшие хлеба на полях по берегам Дубса… у этого самого Виллеруа, который стер с лица земли замок Вир-Шатель в отместку за героизм полковника Сезара дю Сэкс д’Арнанса… и спалил дотла пять деревень во владениях барона, а также замки Вийет и Фретинье заодно с запасами хлеба на двадцать тысяч экю?.. Огонь и голод – вот оружие этих достославных военачальников!.. Да будут они прокляты, и пусть история пригвоздит их к позорному столбу!

– Во имя Неба, монсеньор, – вскричал Лонгвиль, – пусть ваше преосвященство велит ему замолчать!

– Так он что, лжет? – с достоинством спросил кардинал.

Герцог ничего не ответил.

– Тогда пусть говорит! – заметил Ришелье.

– Благодарю, монсеньор, – повторил священник.

И продолжал:

– Вы злитесь, мессиры? А ведь я говорю только правду, и это еще не все. Я забыл упомянуть о подвигах ваших сподвижников… У вас, мессиры, есть соперник, конкурент!.. Что вы скажете, к примеру, о графе де Гебриане? И неужели думаете, что я собираюсь обойти мочанием вашего хозяина, герцога Саксен-Веймарского? Я напомню, что он уже провозгласил себя королем Юры и ждет лишь окончания войны, чтобы сделать из Конте обособленное королевство, право на которое он намерен оспаривать у Франции?

– Что скажете? – живо спросил кардинал, приподнимаясь в кресле и сверкая глазами.

– Он лжет, монсеньор! – гневно вскричал де Гебриан. – Не верьте ему, монсеньор!

Преподобный Маркиз медленно приблизился к графу и, посмотрев ему прямо в глаза, со странным – властным и повелительным – выраженем сказал:

– Повторите же, что я лгу!

Гебриан опустил голову и промолчал.

– Здесь есть какая-то тайна, – проговорил Ришелье, – и чуть погодя мы ее раскроем. А пока, мессир священник, выскажите ваши обвинения к графу де Гебриану и его хозяину.

– Итак, слушайте, монсеньор, и будьте уверены, на сей раз он не посмеет кричать, что я лгу! Так вот, однажды вечером герцог и граф – господин и прислужник, будущий король Юрский и его полковник, отчаявшись захватить Сален с Безансоном, выдвинулись к Понтарлье…

Надвигалась ночь, а вместе с сумерками, понятно, пришел страх…

Знаете, как они освещали себе дорогу?.. В свое время Нерон, недостойнейший из императоров, повелевал зажигать на торжествах живые факелы – из христиан и рабов, облитых смолой и варом!.. Герцог же Веймарский с Гебрианом, выведенные из себя героическим сопротивлением горстки саленских храбрецов, поклявшихся раньше умереть, чем сдаться в плен, отрядили вперед разведчиков, приказав им поджигать по пути все деревни! И этот чудовищный приказ был выполнен. Пожар принял такой размах, что за ту жуткую ночь неугосимое пламя, поглотившее больше двух сотен деревень, больших и малых, было видно и с форта Сент-Анн и с высот Низеруа. А швед с французом знай себе шли вперед в этом пламенном ореоле и потом, продолжив свое страшное дело, предали огню и Понтарлье. Хотя жители его за несколько дней до того выплатили им огромную контрибуцию… Вот что они сделали, монсеньор!

Преподобный Маркиз рассказывал взолнованно и возмущенно. Воспоминания о тех чудовищных злодеяниях наполняли его душу неодолимым, мучительным страданием. И дрожащим от негодования голосом, со слезами на глазах, он продолжал:

– Бедная земля, когда-то такая прекрасная, вот во что ты превратилась – в сплошные дымящиеся руины! Везде и всюду опустошение… везде и всюду голод… Защитники твоих городов вынуждены питаться лишь худым хлебом, взрощенным близ крепостных стен, на расстоянии не дальше пушечного выстрела. Страх охватил даже скотину! Едва заслышав набат, она разбегается и прячется… Бедная земля! Неужто пришел твой последний день? О монсеньор, монсеньор, пощадите нашу обездоленную землю, выжженную почти дотла! Захватив ее, вы навлечете на себя только позор!

Лицо Ришелье, застывшего в неподвижности и не сводившего глаз со священника-воина все время, пока он говорил, оставалось непроницаемым.

– Если вы полагаете, что с нашей стороны недостойно захватывать разоренную землю, так почему же вы сами проливаете за нее кровь до последней капли и стоите до последнего человека? – спросил он наконец.

– Эх, монсеньор, да разве пристало сыновьям бросать свою мать лишь потому, что она умирает?

– Им пристало стараться спасти ее.

– Спасти? Как?

– Обратясь хотя бы к нам, ибо мы смогли бы залечить раны, которые вскрыли, и вернуть к жизни умирающую землю… Иного выбора у вас нет, и вам ничто не мешает посупить именно так.

– Говорите, ничто, монсеньор? – воскликнул Маркиз.

– Ничто.

– А как же наши клятвы верности?..

Верхняя губа у Ришелье вздернулась.

– Ваши клятвы верности Испании! – заметил он с плохо сдерживаемой ухмылкой.

Эта ухмылка напомнила Маркизу о положении, в котором он оказался, и снова ввергла его в гнев, который еще несколько мгновений назад сменило чувство воодушевления.