Замок Отранто и другие истории

Я всегда относился с благоговейным трепетом к тому таинственному и непостижимому, окутанному жутковатым полумраком периоду европейской истории, который принято называть «темными веками». Умы целых наций, казалось, сдались под натиском бурных, саморазрушительных потрясений, которым они так долго подвергались (пока гунны, вандалы и готты не распустили над побежденной Европой свои варварские флаги), и погрузились в долгий, темный, мрачный, беспробудный и беспокойный сон. Их слабые и неизменно отчаянные усилия против тьмы скорее походили на полусознательные и безуспешные попытки очнуться от кошмара. Даже собственный интеллект представлялся им, а нам с вами и подавно, лишь полузабытым сновидением. И все же дух благородства и самопожертвования не был окончательно сломлен: отважные рыцари и прекрасные дамы — а с ними замки, преданные стражи и вооруженные вассалы — тогда еще не перевелись. Самые жестокие сражения стихали под сверкающим взглядом прелестных глаз, и самые суровые сердца оттаивали и воскресали от нежного прикосновения женской любви. То были времена Петрарки и Лауры, пылкого огня музы Ариосто, призрачной и загадочной вдохновительницы поэта-патриота Данте. Они и многие им подобные предстают перед нашим мысленным взором в ореоле, смягчающем мрачность той далекой романтичной эпохи и придающем ей очарование. Они помогают нам заметить льющийся оттуда свет и скрадывают присущие ей отвратительные стороны.

Несколько лет назад в окрестностях Пизы я услышал легенду из тех времен — таких мрачных и вместе с тем вызывающих ностальгию. Историю эту стоит рассказать уже потому, что она принадлежит к той смутной эпохе.

Всем известно — или, по крайней мере, должно быть известно, — в каком плачевном состоянии пребывала Пиза в конце пятнадцатого века. Волею судеб этот маленький гордый народ едва не пал жертвой честолюбивых помыслов и беспочвенной мести флорентийцев. От великой республики остались лишь слабая искра свободолюбия и независимый дух, все еще попадавшиеся среди обнищавших итальянских поселений. Не будь того духа — вместе с непоколебимой ненавистью к поработителям, угрожавшим его свободе, — город, а с ним и народ навеки исчезли бы с лица земли.

Эта давно копившаяся и долго сдерживаемая ненависть была готова вот-вот вырваться наружу. Причем на улицах Пизы попадались не только флорентийцы, но и французы, которые осели там по милости Неаполя и ко времени нашей истории вконец озлобились, — таким было то разрозненное, раздираемое противоречиями общество, где никто никому не доверял. Тем не менее все свято соблюдали приличия. Итак, в канун описываемых нами событий по улицам Пизы разгуливало немало флорентийцев, а пизанцев можно было встретить во Флоренции, что нередко приводило к столкновениям. Взгляды угрожающе скрещивались, возвещая об открытой вражде, и все же ни одна из сторон не осмеливалась напасть первой. Каждый едва сдерживался, чтобы не плюнуть другому в лицо и не обозвать во всеуслышание мерзавцем, однако, благодаря утвердившемуся за много лет этикету, до настоящих стычек дело обычно не доходило, хотя и такое нет-нет да и случалось.

Как всегда в подобных ситуациях, прекрасный пол быстро подхватывал и подпитывал воинственный дух своих покровителей. Увядающие матроны и незамужние девицы имели свои собственные четко выраженные национальные предпочтения, а с ними и сопутствующую неприязнь. Впрочем, никакие запреты не могли воспрепятствовать возникновению нежных чувств между молодыми людьми враждующих лагерей. Порой страсти разгорались так пылко, что граничили с безумием, — в этом смысле ничего под солнцем Италии с тех пор не изменилось:

Там, где бушует необузданная страсть,
Спалит сознание дотла безумства власть.

Жил в то время в Пизе богатый флорентийский купец по имени Джакопо. Он давно отошел от дел, спокойно доживая дни в довольстве и достатке. В Пизе он обосновался не столько из соображений практичности, сколько скорбя по былой любви, память о которой так и не затерлась в суете деловой жизни. Пиза была родиной его жены — на этой сцене разыгрывалась история его первой и единственной страсти, и там же опустился занавес, когда он овдовел, позволив пустоте навсегда поселиться в сердце. Город стал для Джакопо волшебным дворцом света и тьмы, местом притягательным и в то же время отталкивающим, расстаться с которым просто не хватало сил. Как истерзанный дух поруганной девицы, что, согласно древнему преданию, никогда не покидал места злодеяния, так и Джакопо цеплялся за свои воспоминания. Лишь тот, кто познал восторг ранней, а потому самой неистовой любви, поймет чувства, привязывающие его к месту первых упоительных мгновений, пусть даже потускневших и обернувшихся горечью утраты.