Замок спящей красавицы. Полное собрание сочинений. Том 2

Дутр не отвечал. Он даже не слушал. Свои победы он хранил для себя. Пришел день, когда он сумел довольно долго простоять с открытыми глазами на сквозняке. Потом настал день, когда он смог придать предплечьям мягкую напряженность телеуправляемых механизмов. И наконец, ему стало удаваться мгновенно перейти от человеческой жизни к зачарованному сну машины. Как чудесна была эта игра! Он моментально исчезал. Конец Дутру! Его больше нет, нигде! И не было никогда! Он становился невидим и вездесущ, потому что из манекена, служившего ему наблюдательным пунктом, все видел, все слышал. Он чувствовал, что становится ловушкой для взглядов, что вокруг него простирается зона оцепенения, завязнув в которой, люди думают только о том, как понадежнее упрятать свои тревоги. Вот и Одетта…

— Ты болен?

— Болен? Вовсе нет.

— Тогда тебе скучно.

— У меня нет времени скучать.

Она озадаченно наблюдала за ним. Он всегда был скрытным, заторможенным, напичканным всякого рода предрассудками, но до такой степени еще никогда не доходил. Однако работал без устали, с усердием, ловкостью, виртуозно. Пьер заслуживал самого большого успеха.

Они уехали в Лион. «Прогрэ» опубликовала заметку: «Рассеянный волшебник», в которой Дутра восхваляли за видимое безучастие, отрешенный вид. После этого Дутр перестал кланяться; когда раздавались аплодисменты, он прислонялся к стойке и подбрасывал доллар, даже не стараясь скрыть отвращение.

— Ты нашел свой имидж, — с затаенной злостью сказала Одетта. — Но это опасно.

Она называла это имиджем! Она не понимала, что он погрузился в свою грезу: Хильда — справа, Грета — слева, как два ревнивых стража. Он пошел еще дальше: спокойно зевал на сцене, прикрывая рот ладонью левой руки, в то время как правая в одиночку, как бы освобожденная от контроля, продолжала увеличивать количество монет, шариков. Публика поверила. Приехал Виллори, чтобы убедиться лично. После представления он повел их ужинать.

— Признаюсь, он меня поражает, ваш мальчик, — сказал он Одетте.

— Какой мальчик? — спросил Дутр.

— Ты! Ты меня поражаешь!

— Ничей я не мальчик, — сказал Дутр ровным тоном. — И прошу вас быть повежливее.

Изумленный импресарио повернулся к Одетте:

— Вы его подменили? Это не тот парень, что был тогда, по приезде.

— Да, и мне кажется, совсем другой, — вздохнула Одетта.

— Хватит, — оборвал Дутр. — Мне нужен ангажемент в Париже. Мне надо быть в Париже, чтобы закончить то, что еще больше удивит вас.

Виллори, намереваясь поторговаться, зажег сигару.

— Я сказал — Париж, — настаивал Дутр. — И никаких кинотеатров.

— Позвольте! — запротестовал Виллори.

— Хотите — соглашайтесь, хотите — нет, — сказал Дутр, не повышая голоса. — Двадцать тысяч для начала.

Немного смущенный Виллори и Одетта переглянулись. Вовсе не слова Дутра поразили их. Сразил сам Дутр, его взгляд, его почти нечеловеческая неподвижность, его глаза, которые вдруг стали похожи на глаза чучела в мастерской таксидермиста[52]. Они быстро закончили ужин, и Виллори сразу же ушел, заявив, что он обдумает ситуацию.

— Ты с ума сошел? — спросила Одетта.

— Он нам больше не нужен, — сказал Дутр. — И потом, скажу честно, и ты мне не нужна.

— Что? Ты меня…

— Да нет! Просто я достаточно взрослый, чтобы зарабатывать на двоих. Я больше не хочу, чтобы ты работала. Ты любишь деньги. Я их тебе дам.

— Деньги, — печально произнесла Одетта. — Если я тебя потеряю…

— Слова! — пробурчал Дутр.

— Что это за номер, о котором ты только что говорил? Мог бы и мне показать.

— Ты настаиваешь? — спросил Дутр. — Хорошо, ты сама этого хотела.

Они поднялись в комнату Одетты.

— Подожди здесь. Мне надо сменить костюм. Но я тебя предупреждаю: тебе станет дурно.

В этот момент она поняла, что уже потеряла сына.

Глава 12