Замок спящей красавицы. Полное собрание сочинений. Том 2

Бедная Элен! По моей вине ей приходится вести жизнь сиделки, и я уже больше не в силах обманывать ее. До болезни мне и в голову не приходило рассказать ей историю своей жизни, а вот теперь мне стало невыносимо трудно носить в себе тайну. Ведь Элен любит меня! А когда человека любишь, то уже не можешь относиться к нему с презрением, тем более если он уже одной ногой стоит в могиле. Боже! Как я ненавижу эти моменты запоздалого раскаяния и опасного умиления! Мне никогда не было жаль себя, и если уж теперь мне предстоит умереть, то я, по крайней мере, должен заставить себя смолчать. Но как отделаться от навязчивой идеи, если вы целыми днями только и делаете, что переходите от одного окна к другому, из одной комнаты в другую, рассматривая при этом себя в зеркалах и измеряя температуру? Разве правда не сблизит нас еще больше? Сейчас мы словно разделены завесой тумана, иначе зачем бы нам, точно по какому-то безмолвному и обоюдному соглашению, избегать в разговорах некоторые щекотливые темы? Впрочем, их избегаю не я, а она. Такое впечатление, что Элен всегда чувствовала, что у меня есть запретные зоны, и ее такт, так высоко оцененный мною в свое время, теперь начинает меня раздражать. Мне кажется, что она должна была бы любить меня больше и глубже, даже за мои ошибки. Что я получаю от нее сейчас? Лишь внимательную заботу сиделки… Она лечит меня с необыкновенной преданностью, но бывают моменты, когда эту преданность мне становится трудно переносить. Мне не нужна ее преданность! Я хочу, чтобы она заботилась обо мне ради меня самого. Интересно, как бы повела она себя, узнав, что я… Была бы столь же обходительна?

Из последних сил я пытаюсь бороться с этим извращенным и совершенно неожиданным соблазном. Но к чему испытания, которые лишь причинят обоим нам боль? И все же я не в силах изменить направление своих мыслей. Я почти перестал есть, и голод придает моим размышлениям остроту и пугающую меня завораживающую глубину. У меня уже нет времени скучать: я смотрю на себя, смотрю на нас. Совершенно очевидно, что мне необходимо прощение. Ее руки, успокоительно гладящие мое лицо, разумеется, приносят мне облегчение, но они должны успокоить еще и другую, более глубокую и, возможно, неизлечимую боль. Кто поможет мне, прежде чем я отправлюсь на тот свет, рассчитаться с этим?..

Значит, необходимо рассказать ей правду, и только моя врожденная неуверенность сдерживает меня от этого шага. Если бы я был способен говорить о себе с теми, кто меня любил, то, возможно, я бы меньше думал о себе. И тогда — кто знает? — мое сердце не превратилось бы в этот огромный пузырь, наполненный черной ядовитой кровью. Рассказать! Но вот только когда? Ведь Элен постоянно занята!

— Чем ты встревожен, дорогой Бернар?

Неужели она не догадывается, что я терпеть не могу, когда меня называют этим именем? Ну как мне ей сказать: «Я не Бернар!»? Из-за этого я начинаю себя чувствовать все неуютнее, мясо мне кажется каким-то жестким, овощи — безвкусными, а кофе — отвратительным. Элен по-прежнему улыбается, и ее улыбка доводит меня до полного отчаяния. А если бы она обо всем знала, хватило бы у нее сил вот так улыбаться? Словно ребенок, желающий разбить свою игрушку, я начинаю крутиться вокруг Элен.

— Элен!

— Что?

Нет, решительно я не могу рассказать ей! Дыхание перехватило, я начинаю задыхаться…

Сунув ноги в старые сабо, я выхожу из дому прямо под дождь и брожу по размытым аллеям, покрытым опавшими листьями. Где-то в глубине тумана бурлит город. Посмотрев на наш почерневший от влаги дом, я замечаю дрогнувшую занавеску на первом этаже: это Элен. Она с тревогой следит за мной. Тем временем я прогуливаю свою боль, забавляю, развлекаю ее, пытаюсь усыпить и одновременно подготавливаю фразы, придумываю не слишком бесчестящие меня признания, клянусь себе, что начну разговор, как только мы сядем за стол или немного позже, когда она поможет мне подняться в спальню на послеобеденный отдых. Я уже вижу эту сцену, она поцелует меня и скажет: «Ну и что, если тебя зовут иначе? Ведь я люблю тебя!» В сущности, так оно и есть. Что изменится, если я назову ей свое настоящее имя? Но в таком случае зачем все это рассказывать?

Открылось окно:

— Бернар, возвращайся! Простудишься!

Вот так же моя мать когда-то звала меня, и, взбешенный, я возвращаюсь, приложив к боку кулак, чтобы хоть немного приглушить жгучую боль.