Замок

Коня этого он взял как трофей немногим более трех лет назад. По разгромленному лагерю неприятеля носился великолепный годовалый подросток, обещающий сказочную вороную масть и божественную стать. Его пытались поймать, и вокруг раздавалось: «Ах, шея, как у лебедя! Ноги, как у танцовщицы! Глаза, как у прекраснейшей из женщин!..» Молодой граф рассмеялся: «А хвост как у кого?» и протянул испуганному жеребенку кусок сладкого сухаря. Тот остановился, покосил лиловым глазом, подошел и уткнулся мягкими теплыми губами в ладонь, беря угощение. «Да Вы маг и волшебник, Ксавьер Людовиг! — послышались восторженные восклицания. — Никто не смог его поймать, а к Вам он подошел как к хозяину! Теперь никто не осмелится оспаривать его у Вас. Какое заклинание Вы произнесли, поделитесь секретом!» — «Никакого заклинания, — ответил он, поглаживая коня по шее и сооружая недоуздок из своего шейного платка. — Похоже, нам просто судьба быть вместе. Я назову его Нитор. Все помнят уроки латыни?»

И вот после трех неразлучных лет безупречной службы конь впервые выражал недовольство. Перед распахнутыми настежь воротами Нитор жалобно и тревожно заржал, размахивая хвостом и гривой.

— Не будь глупцом, — уговаривал его всадник. — Здесь прекрасные пастбища и немало хороших кобылиц у нас и у соседей. Ты ведь тоже неотразимый жених.

Уговоры не действовали — конь храпел и упирался, не хотел идти в ворота и даже пытался встать на дыбы.

— Однако ты упрям, братец, — сказал ему хозяин. — Но я упрямей. Не обижайся! — и ударил коня хлыстом, чего не делал никогда.

Конь обиделся и в ворота прошел, но недовольства высказывать не перестал, храпел и тряс головой, косился по сторонам.

Вот парадный подъезд все ближе, слуги выстроились в ряд у замшелой каменной стены замка, а граф и графиня вышли на высокое крыльцо, приветствуя сына.

Родители показались ему сильно постаревшими и нездоровыми. «Они совсем не так молоды, как мне казалось в юности. Отец выглядит совсем стариком, да и матушка… Неужели эти семь лет волнений и тревог так состарили их? Да, ведь я не был дома семь лет…», — подумал он с печалью.

Мысли о скоротечности бытия и угрызения совести за редкие письма домой чуть было не затмили радость встречи, но вошел дворецкий и объявил, что ужин накрыт в парадной столовой.

Паркет был натерт, чехлы с мебели сняты, начищенное фамильное серебро блестело на богато вышитой праздничной скатерти, а зеркала в резных позолоченных рамах отражали свет многих свечей в старинных настольных подсвечниках, установленных по случаю торжества, хотя вечер за окнами еще не сгустился.

Перед ужином ему представили даму в трауре и под вуалью, затянутую в длинный испанский корсет.

— Это наша несчастная родственница, — шептала графиня тихо сыну, пока все рассаживались за столом. — У нее ужасное горе, ее бедный муж недавно умер от какой-то ужасной скоротечной болезни, лекари даже не смогли определить, что за ужасный недуг это был, а вслед за тем — пожар, их усадьба сильно пострадала, сейчас ее отстраивают, бедняжке негде жить, не бросать же ее в таком ужасном горе на улице! Она никуда не выходит целыми днями, все молится в своей комнате, бедняжка, только по вечерам спускается к ужину.

«Матушка так же сентиментальна и так же любит слово «ужасно», как и раньше», — подумал Ксавьер Людовиг и тихо спросил:

— А кем же приходится нам эта дама?

— Ах, — растерялась графиня, — право, я не знаю. Мне представил ее господин граф. Наверное, это какая-нибудь его кузина или еще какая-нибудь дальняя родственница…

«Что дальняя — так это уж точно. Матушка сколь сентиментальна, столь же и наивна, — вздохнул Ксавьер Людовиг. — Но ведь отец не привел бы в дом какую-нибудь мошенницу или тем более свою бывшую пассию, это было бы попранием всяческих норм приличия и уважения, мало ли что было в прошлом… Кто же эта особа?» — задал он себе вопрос, но промолчал, а графиня-мать расценила молчание сына как выражение сочувствия к тетушке.

Дама меж тем заняла скромное место у дальнего края стола и подняла вуаль. «Ей лет наверняка не меньше, чем матушке, но выглядит гораздо моложе». Ксавьер Людовиг рассматривал тетушку с понятным любопытством.

Новоявленная родственница обладала очень белым, без признаков морщин, лицом, бледность которого еще больше подчеркивалась черным кружевом вуали и высоким крахмальным воротником. Темные брови, опущенные ресницы — она была бы почти красива, если бы не чересчур прихотливо изогнутая линия слишком бледных губ.

«Возможно, просто недостаточно яркое освещение скрывает ее морщины и другие дефекты, свойственные возрасту, — подумал молодой граф, — а при ярком дневном свете…»

Тут мысли его сбились и спутались, потому что дама в трауре повернула голову в его сторону, медленно подняла свои длинные густые ресницы, и на молодого графа взглянули такие бесовские, такие разгульные, по-кошачьи зеленые глаза, что он едва не вздрогнул. И искрилось в этих глазах совершенно демоническое, злорадное веселье. Длилось это колдовство всего мгновенье, и опять — опущенный взгляд и тень траурной вуали над белым лицом.