Заморозки

Шахматная публика в течение партии подвижна: и входит, и выходит. А как иначе? В театре предусмотрены антракты, когда занавес опускается, давая и зрителям, и артистам сходить покушать и наоборот. Или просто покружить по фойе. А тут пять часов игры, а перерывов нет. Как можно? Вот и ходят туда-сюда. Отвлекает? Не очень, но немножко есть.

Сейчас как раз тот случай: четверо в оранжевых балахонах вкатили кресло-каталку, в котором сидел давешний пострадавший. Загипсованная нога демонстративно выставлена вперёд, мол, смотрите, люди добрые, что со мною сделали советские агентши КГБ.

Никаких последствий вчерашнее происшествие не имело. Полиция нас не беспокоила, мы её тоже, разошлись, да и ладно.

Ан — не ладно. Чего это они, оранжевые, заявились? Звали мы их? Соскучились мы по ним?

Коляску поставили почти у сцены, эскорт уселся прямо на пол. В позе лотоса. А Гипсовая Нога нахально смотрел на меня и опять сооружал пистолет. Из трех пальцев.

Я тоже хотел бы показать кое-что, да не могу. На меня и телекамеры смотрят, и объективы сотен фотоаппаратов.

Карпов, вижу, удивлён и недоволен: откуда взялось это чудо в гипсе? Я едва заметно качнул головой: не моё, такого не держим.

Значит, я ни при чём, Карпов ни при чём, вопрос: в какую игру играют Оранжевые Балахоны? Кто и зачем прислал их сюда?

Я обратился к судье: почему эти люди сидят перед сценой, а не в зале? Они мешают моей шахматной мысли!

Судья, Лотар Шмидт, ответил, что перед матчем получил письмо от мэра с просьбой пропустить в зал инвалида из организации «Ананда Марга».

— Какой, простите?

— Это очень уважаемая организация, святые люди. Стремятся к всеобщему счастью, и чтобы никто не ушёл обиженным. Помогают бедным, больным, обездоленным, женщинам, поэтам…

— Ладно, ладно, понял. Я же не требую вывести их из зала. Пусть сядут на свободные места, смотрят, мне не жалко. Но не непосредственно у сцены.

Судья посмотрел вниз.

— А этого… колясочника?

— Вон там, там и там есть специальные места для людей с ограниченными возможностями.

Святые люди обратились к сидевшим в первом ряду. Вежливо обратились, сложили молитвенно руки, поклонились, и очистили несколько мест. Перенесли на одно из них Гипсовую Ногу, сами сели по сторонам. Коляску отвели в сторону.

— Теперь вы довольны? — спросил меня Шмидт.

— Я был бы доволен, если бы этого не было вовсе. Они-таки помешали моей шахматной мысли! — и я вернулся к позиции, возникшей после ответного хода Карпова.

Потерял нить игры. Ничего, это бывает. Как потерял, так и найду.

И нашёл! Полчаса рассматривал позицию и так, и этак, но нашёл! Вспомнил всё — в смысле, замысла партии.

И до самого до конца уже ни на что не отвлекался.

Сорок первый ход — секретный. В смысле — тайный для соперника. Чтобы он анализировал партию, не зная позиции наверное. Я его записал, ход, вложил бланк в конверт и отдал судье. Обменялись рукопожатиями — и со Шмидтом, и с Карповым. Есть контакт!

Вот так сидишь напротив, пять часов сидишь, да еще день за днём — на каком приёме это бывает? А в шахматном матче — сплошь и рядом. Широчайшее поле для человека с медицинской специальностью. Даже неудобно, получаю одностороннее преимущество, но почему, впрочем, неудобно? À la guerre comme à la guerre, а шахматы — игра военная, это же очевидно.

Итак, что я заметил сегодня? Сегодня я заметил, что Анатолий Евгеньевич устал. Все мы, конечно, устаём, пять часов интенсивной ментальной работы обходятся организму недёшево, это как пятичасовой экзамен, или пятичасовая контрольная работа по математике, или пятичасовая хирургическая операция, к исходу весь мокрый от пота. Адреналин хлещет, сердце выпрыгивает, давление стучит молотком, в общем, учение Ганса Селье о стрессе на практике. Но тут накладывается и другое. Карпов прибыл на Филиппины на две недели раньше меня, и это дало ему преимущество в начале матча: он акклиматизировался, а я — нет. Но у всякой медали есть и обратная сторона. Сейчас я акклиматизирован, а у Анатолия наступает период спада. Усталость накатывает. Организм истощил ресурсы приспособления к высоте, широте, жаре и влажности. Стресс оборачивается дистрессом. Организм хочет домой, в наши умеренные широты, с давлением в семьсот пятьдесят миллиметров ртутного столба, температурой днем плюс двадцать два, и тремя дождиками в месяц. Организму бы на травке поваляться, или на диванчике, картошечки свежей покушать, с вологодским маслицем и укропом прямо с огорода. А ему, организму, говорят — сражайся! И он сражается. Но из последних сил.

В матче обыкновенном эти силы можно разложить, как раскладывает их бегун даже на самые длинные дистанции: вот тут я поднажму, тут буду бежать полегче, не выкладываясь, а на последнем участке рвану на весь оставшийся ресурс. В безлимитном матче так не получается: дистанция-то неизвестна. Десять километров бежишь, или марафон, или вообще — до смерти соперника. Загнанных лошадей пристреливают, загнанных шахматистов переводят в аналитики.