Заморская Русь

Среди зимы, когда вся большая семья собиралась на ночь возле печки в теплой половине дома, от студеных ветров обнажилась земля, вздрагивали стены, жалобно скрипела тесовая крыша. Хозяйка Дарья Ивановна сама не отходила от икон, собирала по полатям и лавкам шаливших детей, ставила под образа, приговаривая:

– Детская молитва Богу приятна. Просите Господа, чтобы не было урону дому. Не дай бог, крышу сорвет.

Сысой зарылся под тулуп рядом с Матреной, на оклики бабушки не подал голоса. Дарья Ивановна заглянула на печь, нет ли Филиппова неслуха, спросила свекровь. Та открыла сонные глаза, что-то прошамкала. Сысой, крадучись, выглянул из-за трубы. Под образами на коленях стояла бабушка, хор братишек и сестренок подпевал ей. Голоса становились все чище и душевней. Сысой, глядя на трещину в потолке, одним ухом слушал их пение, в другое буря сладко нашептывала о дальних странствиях. И чудились ему свои бредущие ноги, скрытые снежной поземкой. Будто вели они его в неведомое, и радовалась душа.

Хлопнула дверь, вошел дед, клубами прокатилась по полу ворвавшаяся стужа. Он скинул тяжелую шубу, опустился на лавку, подпер бороду кулаком. С красными от мороза лицами вошли мать Феня и тетка Настя, застучали березовыми ведрами. От них пахнуло на печь молоком и свежим навозом.

– Какая беда грядет нашему дому? – боязливо прошептала Дарья Ивановна, обернувшись к мужу. – На соседских дворах у кого крышу своротило, у кого скотник, только у нас убытка нет. Не к добру это!

Настя заглянула в печь, поворошила угли, закрыла заслонку, видать, прижала хвост нечистому: «У-у-у!» – завыло, застонало в трубе.

– Свят… Свят… Свят! – закрестились женщины. Под образами запели громче, опасливей.

Дарья Ивановна, покряхтывая, влезла на лавку, пощипала фитилек лампадки, ярче и добрей высветились суровые лики святых. С печи слышно было, как она, водя носом возле иконы Чудотворца, просит за служилого сына Семена: «Отче-Микола, моли Бога за него!» Уже семь лет ее младший сын служил в каком-то приморском остроге.

Александр Петрович сидел не шелохнувшись, хмурили его лоб заботы дня, седые волосы лежали по плечам, борода касалась столешницы. По Иртышу ветер сбивал с ног людей и коней, лодку соседей Васильевых закинул чуть ли не на середину реки.

В сенях что-то щелкнуло, хрустнуло, мигнула лампадка, упал в воду уголек с лучины, в трубе опять завыло, послышалось, как заскрипели ворота, это Кирилл с Филиппом возвращались с дальней заимки. Настя с Феней набросили на плечи шубейки, побежали встречать мужей, распрягать коней. Но в сенях раздались топот и смех, голоса звучали не по погоде радостно.

Распахнулась дверь, опять впустив большое облако студеного пара, раскатившегося по тесовому полу, из него с закуржавевшими бородами и бровями появились краснощекие сыновья Александра Петровича, за ними сват Окулов в тулупе и еще кто-то в черкасской шапке и меховой епанче.

– Принимай гостей, батяня! – гаркнул Филипп, соскребая сосульки с лица.

Сысой с печи увидел гостя с обледеневшими усами и выбритыми щеками. Он скинул верхнюю одежду и остался в драгунском кафтане с нашивками. Заголосила баба Дарья, повисла на шее у приезжего; сбоку, утратив обычную степенность, топтался дед Александр. Забыты были и ураганный ветер, и беды соседей. Филипп с Кириллом вытащили из погреба бутыль с наливкой. С красными лицами в дом врывались соседские мужики. Феня с Настей, уже приоделись по-праздничному в сапожки и сарафаны, одна подбрасывала дрова в печь, другая обносила гостей вином.

Приезжий оказался дядей Сысоя, служилым Семеном. Его бритый подбородок глубоко тонул в ниспадавших усах, голые щеки морщинисто западали на десны. Раздавая подарки из тяжелого мешка, он смеялся и шепелявил, как старик. Детвора по лавкам и полатям захрустела сахарными леденцами и медовыми пряниками. Настин брат, прибежавший с домрой под полой полушубка, расцеловавшись с Семеном, так ударил по струнам, что зазвенела посуда. Соседские девки пустились в пляс, игриво поглядывая на служивого. Кряхтя, стала сползать с печи беззубая и горбатая бабка Матрена.

– И ты жива, бабуля? – подхватил ее Семен. Та чуть из пимов не вывалилась. – Помнишь внука?

– Ты, Семка, ее не туркай, а то уссытся, совсем стара, – осадил служилого сына Александр Петрович.

Поздно разошлись гости, разлеглись по лавкам и полатям домочадцы. Семен как-то смущенно достал из опустевшего мешка запечатанную сургучом бутылку.

– Настоящая, царская! – сказал, пошевеливая усами.

Дед, отец Сысоя и дядька Кирилл, стыдливо заулыбались, пить не стали и только слегка захмелевший от ягодной настойки Иван Окулов радостно зачмокал, глядя на полуштоф. При свете лучины отец и дядька Кирилл казались Сысою старей, чем днем: на их лицах шевелились тени от горевшей лучины, глубже пролегли ранние морщины. Та же полутьма молодила дедов и приезжего дядьку. Сысой понял, почему он показался ему старым: у него, как у деда Окулова, не было зубов и бороды.