Заморская Русь

Протекли несколько лет: не самых худших из тех, что бывали в Сибири. Мимо Тобольска, по Иркутскому тракту прошли этапы запорожских казаков и литвинских гайдамаков, не желавших переписываться в крестьяне на своих Отчих землях. Затем прогнали староверов, выманенных из западных стран указом Петра III о веротерпимости, который они поняли, будто к своим, природным русским людям, оказалось — к папистам, латинянским еретикам, всякого рода выкрестам и перекрестам. А их самих, за крепость духа и верность русской старине, указом царицы-немки отправили на вечное поселение в Сибирь. Кандальные и ссыльные поселенцы, шагая по тракту, крестились на купола приходской церкви, против которой стоял крепкий дом Александра Петровича. В те годы его младший сын Семен, поверстался в казаки по чужому жребию и умчался к востоку тем же путем, что каторжные и ссыльные, только доброй волей.

Дед Александр утешался внуками: рассаживал вокруг себя, крепышей пашенного корня, с опаской косился на Сысоя, а то и выхватывал его, как кутенка, вертел в мозолистых руках, беззлобно поругиваясь, высматривая куда пошла кровь. Малец был тощим и вертким, того и гляди укусит. Чуть подрос — стал показывать варнацкие замашки: поднял с земли камень, прищурился и, в отместку за поклеванное темя, разбил голову красавцу петуху. В отрочестве с редкой меткостью метал плотницкий топор средней руки, да так к тому пристрастился, что пришлось прятать ходовой инструмент. По крестьянским и казачьим дворам, как всегда, подрастала и озорная ребятня, уготовленная свыше если не для каторги, то для дальней государевой службы. В свое время отторгнет их пашня и смирится родня, отпуская жить по судьбе: знать, и на таких есть нужда у Отца Небесного.

Бабка Матрена слазила с печи уже только по нужде: одной ногой в яви, другой в нави, смутно жила в двух мирах разом, видела наперед судьбы внуков и правнуков, узнавая в них души давно ушедших людей. К Рождеству, на Святую Пасху и Троицу с большими сборами ее водили в церковь. С трясущейся головой, со всеми жалобами, сказами и молитвами она была для Сысоя родней и ближе всех домашних. Он и спал с ней под одним одеялом, расспрашивал о всякой всячине, что лезла в голову. Бывало, уже не трещит лучина над чашей, в доме мутный свет луны, не спят только Сысой с Матреной. Услышав за печкой звуки странные, непонятные, он шептал:

— Баба, что это?

— А домовой! — как о пустячном отвечала старушка. — Он у нас работящий, запасливый, в моего покойного Петру… А то, слышишь? Макошь шуршит, судьбу тебе прядет. Две девки незрячие, Доля с Недолей, узелки вяжут. Одна к счастью, другая к несчастью. Кому нить оборвут — тот и отмучился… Про меня-то забыли, проси — не проси, — не только слепы, еще и глухи!

— Мне-то что вяжут? — Не давал ей покоя Сысой. И трепыхалось сердчишко от сладостной тоски по предстоящей жизни.

— Известно что! Набродничаешься, хлебнешь лиха!.. Ладно бы не зря. Мало кто из бродников находит счастье. Не упомню таких…

— А расскажи про Беловодье?

— Да я же там не была, и мужик мой, Петра, не был, а отца его, Епифана, пустило или не пустило царство Беловодское, того не знаю. Бывало, чуть потеплеет — соберет котомку, зимний тулупчик бросит собаке на подстилку: «Или в Беловодье останусь, или разбогатею!» К зиме вернется голодный, драный, вытянет из-под пса брошенную одежку, вытрясет, и в ней зимует… Мучим был бесовскими соблазнами, бедненький. Как-то старый уже, с белой бородой, ушел и не вернулся.

— Расскажи! — Капризно дрыгал ногами малец.

— Давно это было, — покорно вздыхая, шептала старушка. — Жили наши пращуры в благодатной стране. И по сию пору живут там сородичи в сытости и святости. И все-то у них по старине, без указов и принуждения… Молодые пожилых почитают. Лежит внучок с бабулей на печи, ногами не дрыгает… И живут они по сию пору, душой и телом чисты…

— Чего же нашим-то не жилось? — шептал Сысой.

— Так соблазны, прости Господи! Нечисть, она же нашептывает: тама еще лучше! Те, от кого мы родом, поверили, пошли искать счастье на закате, а здесь правит сила темная. Хотели вернуться, а обратный путь заговорен, заколдоблен, по грехам открывается не всякому. Есть такие, кого приняло царство Беловодское, пожили они там, не выдюжили тоски по родным и близким, вернулись… Епифан, наверное, был из них. А там ли помер, или где в пути, того не знаю. Последний раз совсем ветхим уходил.

И виделись Сысою во тьме ночной избы розовые скалы над белой водой, над ними птицы невиданной красы. Но старушка, вдруг, жестко обрывала видение, со стоном переворачиваясь на другой бок:

— Счастья ищут лодыри да блаженные. Кто работает, тот и здесь живет справно…

Среди зимы, когда вся большая семья собиралась на ночь возле печки в теплой половине дома, от студеных ветров, обнажилась земля, вздрагивали стены и жалобно скрипела тесовая крыша. Хозяйка, Дарья Ивановна, сама не отходила от икон, собирала по полатям и лавкам шаливших детей, ставила под образа, приговаривая:

— Детская молитва Богу приятна. Просите Господа, чтобы не было урону дому. Не дай Бог, крышу сорвет.