Заморская Русь

Отрок пришел в себя на лавке под иконами. Все тело болело, мигала лучина, плакала мать. Баба Дарья, стоя на коленях и положив голову на лавку, безнадежно повторяла: «Господи, помилуй! Г-п-ди п-м-луй! Пр-сти прегрешения вольные и невольные!» И тут Сысой увидел свой непрожитый день, и увидев его, подумал, что не может умереть не пережив завязанного по судьбе: моросил теплый дождь, то усиливаясь при налетавших порывах ветра, то слабея и все плотней прилеплял к мачте мокрый флаг с двуглавым орлом. Кто-то снизу отчаянно дергал за веревку и не мог спустить его. Сысою от всего того стало так грустно, что он попытался вздохнуть, в боку что-то лопнуло и стало легче. Он перестал стонать и хрипеть, прислушиваясь к удивительной ясности внутри себя.

— Отмучился Сыска, слава Богу! — устало сказала мать без слез в голосе.

— Я живой! — возразил он и удивился громкости своих слов. В доме засуетились, зажгли еще одну лучину, Феня приподняла дерюжку, прикрывшую сына: рубаха и лавка были залиты гноем, из прорвавшегося «горба» текло и текло.

В эту ночь незаметно отошла бабка Матрена. Потом в доме вспоминали, когда умирал Сысой, она сползла с печи с ясными глазами, потребовала медный котел, воды из семи колодцев, четверговых угольков из печи. Нашептала на них, обрызгала правнука, попросила сводить ее в баню. Снохи помыли старуху, одели в чистое, она напилась травяного отвара и заняла любимое место на печи. Пока в доме радовались, что Сысою полегчало, про нее забыли, а когда хватились, старушка была холодной, но застыла с добрым лицом, вытянувшись, как в гробу, крестообразно сложив руки на груди.

Был у семьи на кладбище свой угол возле старой часовни. Наверное, один только Александр Петрович знал, где кто лежит, посылая сыновей менять подгнивавшие кресты. Ходили на кладбище всей семьей с малыми детьми. Старшие, прислонив заступы к соснам, трижды обходили могилы, касаясь в поклоне земли пальцами, поправляли осевшие холмики, потом расходились парами, проведать усопшую родню жен. Дарья Петровна наклонялась к иконкам на крестах, шептала через них в подземелье, спрашивала, как лежится покойным, потом говорила:

— Петра просит березку выдрать, что в головах выросла, мешает.

Похоронив старушку, Семен, бывший на льготе, испросил родительского благословения, попрощался с живыми и мертвыми, откланялся на все четыре стороны и отбыл на дальнюю полевую службу в Киргизские степи.

Давно ли Егор, старший брат Сысоя, учил его играть на гудке? Но вот уже он прихорашивался после работ и пропадал до рассвета. Ходил, по слухам, не на молодежные вечеринки, а к поповской дочке. Отец Андроник привечал работящего парня из хорошей семьи, по праздникам певшего на клиросе, сам частенько захаживал в богатый дом и был не прочь породниться. Умер дьякон, Егор стал дьячить, и с ним все решилось: первый сын — Богу.

— Данилка! Вставать пора. Пригони коней! — Сысой слышал, как дед будит двоюродного брата, Кириллова сына, сам забирался поглубже под одеяло и досыпал последние сладкие минуты. Данилка потягивался, тряс головой, шуршал чирками. Рассветало. Он прихватил удочку, решив попробовать, не клюет ли на омуте. И вот нет его.

Дед, приглушенно ругаясь, уже неласково разбудил Сысоя:

— Пойди, узнай, что до сих пор не пригнал коней?

Сысой поплелся к реке, качаясь и зевая до слез. Увидел, что Данилка стоит с удой и таскает окуней. Подбежал. Куда девался сон:

— Дай половить?!

Получив удочку, как о пустячном бросил через плечо:

— Дед ругается!

— Сейчас, пригоним! — отмахнулся Данилка и стал советовать, как подсекать рыбешку.

Вот уже Федька бежит:

— Вы чо? Дед аж красный. — Увидев снизку с рыбой, простонал: — Дай пару раз закинуть?

Лошадей гнали поздно. У Федьки, для оправдания, тяжелая снизка с рыбой, у Данилки — удочка, Сысой, шмыгая носом, сидел верхом на кобыле, надеялся, что не попадет под горячую руку: лошадь дед пожалеет. Тот встретил внуков молча, из-за голяшки торчало кнутовище, борода топорщилась, как клок соломы на вилах. Запустил коней во двор, помог закрыть ворота. «Вжик!» — просвистел кнут. «Ой-ой-ой!» — завопил, забил руками, как петух крыльями, завертелся Данилка. «Вжик!» — на палец выше конской шкуры моченый кожаный конец хлестнул Сысоя. Будто головешку приложили к заду. Он подскочил на конской спине, в тот же миг по ягодицам прошелся второй удар. Сысой кубарем слетел с лошади, закрутился по двору. Федька стоял, опустив голову. Кнут вытянул его вдоль спины. Он вздрогнул всем телом, ожидая другой удар, как старший из братьев, но кнут, описав дугу в воздухе, стегнул по земле. В доме заканчивалась утренняя молитва. Братья виновато крестились и прятали глаза.

— Гнедка запрягай и Карьку, — распоряжался дед. День со всеми его радостями и печалями продолжался.