Заморский выходец

— Тебе надо учиться целоваться жарче, обниматься крепче. Али тебя уж Ильюшка этому понаучил вдосталь?

Кругом послышался смех. Лицо Груни залилось яркой краской, теперь уже краской гнева.

— Тебе-то что до меня и до Ильи? — вскричала она.

— Вестимо, мне что! Целуйся хошь с ним, хошь с боярином!..

— Рябая корова! — выругалась Аграфена.

— Ишь, ты! «Такая» да еще и ругается, — воскликнула задетая за живое девка.

В это время вошла Фекла и присела среди девушек. Все притихли.

— У меня, Фекла Федотовна, дело на лад не идет, — обратилась к ней Груня.

Старуха отмахнулась равнодушно.

— А ну, как идет! — сказала она и тут же заметила рыжей неприятельнице — Таисья! Чего это ты узлов насажала? Нешто так вышивают!

Аграфена низко опустила голову. Горькое чувство незаслуженной обиды наполняло ее сердце.

— А житье боярским полюбовницам, — спустя некоторое время промолвила как будто вскользь рыжая Таисия.

— Не житье, а масленница! Ешь, пей на серебре, всего вволю, и работишки никакой, — поддержала ее какая-то другая холопка и хихикнула.

— Да! Ноне все любят легкий хлеб! Чести своей ради сладкого житья не жалеют, греха не боятся, — сурово заметила Фекла, кинув взгляд на Аграфену.

Та уловила этот взгляд. Горькое чувство разрослось, переполнило сердце. Она выронила из рук работу, прикрыла лицо руками и зарыдала.

— Что с нею? — всполошилась Фекла Федотовна.

— Стыд пронял, вестимо, ну, и заревела! — сказала Таисия.

— Ты бы хоть, Таиса, придержала язык, не тебе людей корить, на себя бы посмотрела! — строго проговорила ключница, знавшая, что «рыжая Таська», как звала дворня рябую девку, сама далеко не безгрешна.

Таисия надулась. Старуха подошла к Груне. Слезы девушки помирили Феклу с ней.

— Господь с тобой, не плачь, дитятко! — промолвила ключница, ласково гладя черноволосую головку плачущей девушки.

Груня отняла руки от лица.

— За что, за что все на меня напали? — заговорила она сквозь слезы. — Что я им сделала? В полюбовницы боярские я хочу идти, что ли? Посадил меня сюда боярин — его воля… Чем я виновата? А в полюбовницы к нему по доброй воле ни в жизнь не пойду, разве свяжут меня да силою возьмут, а так ни-ни! За что ж корят меня и насмехаются!

— Утри слезы, девица! Никто тебя теперь не станет корить. А ведь раньше кто же знал. Думали, позарилась девка на сладкое житье. Много ведь таких, по другим и о тебе подумали. Подумали, а теперь не думают. Правда ведь, девоньки?

— Не думаем, вестимо, не думаем! — хором ответили девушки; только Таисия промолчала.

— Ну, вот видишь. Что ж плакать? А за прежнее прости и их, и меня, старую. Утри слезки-то, утри!

Долго еще утешала девушку старушка. Постепенно высыхали слезы у Груни, и на душе становилось светло, и лица ее сотоварок-работниц теперь казались ей милыми и добрыми, а улыбка участливой. Да и не только так казалось Груне, так было и на самом деле. Эти простые девушки вовсе не были злыми, и теперь, когда Аграфена, так сказать, открыла перед ними свою душу, они вполне сознали себя виноватыми перед нею и не стыдились просить прощения.

— Ну, что, прошла ли твоя кручина? — спросила Фекла Федотовна, с улыбкой глядя на лицо Груни.

— Прошла, совсем прошла, — смущенно улыбаясь, ответила та.

— Ну, и ладно! Теперь мы и поработаем. Давеча спрашивала ты меня… Я тебе сейчас покажу, дело на лад и пойдет. А вы, девицы, песню бы спели…

— Отчего же не спеть? Споем! Запевай-ка, Наташа!

Наташа-запевала не заставила себя долго просить, и скоро веселая песня огласила комнату.

У всех были оживленные и довольные лица. Одна только Таисия не принимала участия в общем оживлении и сидела, угрюмо насупившись. Ее злобно-мелкая натуршдка не могла успокоиться, и она уже обдумывала месть, гнусную, тайную, на какую только и была способна.