Заморский выходец

— К дяде своему Степану Степановичу Кречет-Буйтурову.

— Знакома с ним, знакома. Его вотчина недалеко отсюда. Садись… Как тебя по имени, по отчеству?

— Марк Данилович.

— Садись, Марк Данилыч, а я сейчас распоряжусь…

— Не надо, Василиса Фоминична.

— Ни-ни! И заикнуться не смей! Я — сердитая вдова!

И она шутливо погрозила ему пальцем, потом крикнула:

— Степанида!

Молодая холопка, неслышно ступая поршнями [12], вошла в светлицу и остановилась у дверей.

— Подай-ка ты нам перекусить.

— Чего прикажешь?

— А вот подумаем… Гуська у нас от обеда осталось?

— Есть, есть.

— Его подай. Опять же есть пирожок с бараниной, сырнички. А потом подай груздей солененьких, белых грибов в уксуску… Осетринки холодной подай — вчера, кажись, не всю доели?

— Осталось ее порядочно.

— Ну, вот. А потом…

— Да побойся Бога, Василиса Фоминична! Али закормить меня хочешь! — вскричал Марк Данилович.

Боярыня опять шутливо погрозила ему, и еще долго продолжалось ее: «А потом, а потом»…

Словно по волшебству, накрылся стол и уставился самыми разнообразными снедями, начиная от гуся с капустой и кончая икрой. Появились между снедями и мед разных сортов — смородинный, вишневый, можжевеловый — видно, у боярыни Доброй был изрядный запас его в медуше [13] — и наливки и даже романея [14].

За время своего пути Марку Даниловичу не раз приходилось просить гостеприимства в боярских усадьбах и угощаться в них, поэтому он хорошо знал, что гостю нужно как можно более притворно отказываться. Но Василиса Фоминична так умела потчевать, что долго церемониться не приходилось, и проголодавшийся с дороги боярин, забыв про всякие обычаи, изрядно приналег на кушанья.

Пока он ел, вся беседа состояла в том, что он отказывался, а она угощала. Но, когда с едою было покончено и в руках хозяйки и гостя появились кубки, беседа оживилась. Старый мед бил в голову, наливка тоже не была легка. Молодой боярин после нескольких кубков почувствовал легкую тяжесть в голове и заметно повеселел. Василиса Фоминична тоже пригубила не один кубок, и румянец ярче вспыхнул на ее щеках, а в глазах засветились огоньки.

Марк рассказывал о Венеции и своем житье там, о трудностях, приключениях и опасностях, пережитых в пути. Он говорил, а сам смотрел на красивое лицо боярыни, на ее полную белую шею. Он чувствовал на себе ее взгляд, и, когда встречался с ним, ласкою и теплом веяло на него от этого взгляда. Близость красавицы женщины оживляла его не меньше меда и наливок. А молодая хозяйка как будто нарочно выставляла маленькую белую руку, наклонялась к нему так близко, что он чувствовал ее горячее дыхание.

— Да, много тебе притерпеть пришлось! Молодец ты, богатырь! — промолвила Василиса Фоминична, обдавая Марка ласкающим взглядом.

— Ну, какой богатырь! Другим больше моего переживать приходится.

— По тебе там в венецейском граде, я чаю, все красавицы сохли — вишь, ты такой пригожий уродился.

— Ну… — протянул боярин, смущаясь и не зная, что сказать.

— Увидели бы нас с тобой теперь наши боярыни-воркуньи либо бояре седобородые, то-то подняли б шум: этакая, вишь, срамота: баба молодая бражничает с боярином пригожим. А мне что? Надо мной нет головы: вдова — вольный казак! — Василиса Фоминична лихо тряхнула головою и рассмеялась.

Марк посмотрел на нее и подумал:

«Бой баба! Славная баба!»

А она продолжала:

— Терем — та же темница для девицы. День-деньской в четырех стенах. Только и любуешься на свет Божий, что из-за окна переборчатого. А замуж выдадут — тоже не сласть.

— Какой муж попадется… Коли по сердцу…

— По сердцу? Да кто ж спросит девицу о том, по сердцу ль ей жених али нет? Сговорили — и делу конец. Меня выдавали, так я впервой тогда своего жениха увидала, коща к венцу повели. Старый, седой, и на одну ногу будто прихрамывает. Сладко ль мне было за такого идти? Плакала я — так ведь слезы девичьи — роса! Полдесятка лет маялась я с ним…

— Давно он помер?

— Нет, недавно. За два дня до зимнего Миколы. Ну, а теперь я сама себе голова — кого хочу, того и полюблю. Сама себе мужа выберу по сердцу.

И ее глаза так и обожгли Марка Даниловича.

— Да, тяжела на Руси девичья доля! — задумчиво проговорил он.

— Тяжелей и сыскать трудно.

Легкие шаги послышались в смежном с светлицей покоем. Дверь распахнулась, и на пороге появилась молодая девушка, в простом белом сарафане и в юбке из синей «дабы» [15]. Маленькая и худощавая, с тонким профилем, с глубокими темными глазами, она была красива той возвышенной, одухотворенной красотой, которая дается в удел немногим. Не многие же могут ее и оценить — есть люди, способные чуть не молиться на картину кисти гениального художника, и есть такие, для которых эта же картина — недостойная внимания вещь, холст, испачканный красками. Только чуткая душа могла понять ее. Тайна такой красоты скрыта не в чертах лица — они могут быть самыми заурядными — но в том внутреннем свете, который сквозит сквозь них.