Замурованные. Хроники Кремлевского централа

Обычно обыск проводится раз в месяц, иногда — раз в три недели. За семнадцать месяцев моего пребывания на централе первая санобработка случилась неделю назад, необходимость очередной представлялась малоубедительной.

Началась разборка хаты: полочки с овощами, сумки, бытовая химия, бутылки с водой, продукты выкладываются на продол; личные вещи и матрасы — в смотровую. Шмоном почему-то заправляет младший сержант. Парень появился в изоляторе недавно. На вид ему нельзя дать больше двадцати трех лет.

Ублюдочно-оттопыренная челюсть — единственно живое пятно на сухой жилистой физиономии, челюсть и выражает все — чувства, ум, волю. На новом месте он явно планирует сделать карьеру и подходит к службе с рьяной тупой исполнительностью, что заранее обрекает его на ненависть сослуживцев и брезгливое презрение арестантов.

— Что это? — сержант извлекает из моего баула кальсоны, завязанные концами в узлы — приспособление для физкультуры.

— Кальсоны.

— Я это изыму.

— С каких это…?

— Я вынужден квалифицировать это как средство для побега.

— Тогда расскажи, как с этим можно убежать.

— Ну, это… — сержант задумчиво заерзал челюстью. — Тогда развяжите узлы, иначе я буду вынужден это квалифицировать как предмет для нанесения тяжких телесных повреждений сотрудникам изолятора.

Сержант выступает в присутствии капитана-недомерка, двух летех и двух прапоров. Каждое новое его слово стирает смысл предыдущего, но звучит чеканно, громко и страстно.

— Приспустите трусы, присядьте пять раз, — дело дошло до личного досмотра.

— Ладони подставляй, сержант! — получает он тут же хамский отпор.

Вертухай отчаянно двигает челюстью в сторону капитана, но тот пристыженно отмахивается.

Пропустив через эту процедуру, нас замариновали в коридорном стакане — полтора на полтора метра. Серега устало вздыхает, Олег злобно ноет, проклиная мусоров, Сергеич, словно мрамор, недвижим и безмолвен. Наконец, ведут обратно в камеру. Уже на продоле из камеры в глаза прет какая-то слезоточивая дрянь. Затаскиваем вещи, дверь запирается, гуляющий сквозняком воздух останавливается, моментально наполняя легкие едкой удушливой влагой. Стол, стены, шконки, батареи, зеркало на дальняке — все, буквально все покрыто лоснящимися разводами, разъедающими даже краску. Газовая камера! Боль дробящим свинцом кистеня крушит виски, глаза слезятся кровью рваных ожогов… Блюем почти хором. Принимаемся за уборку, пытаясь водой смыть химию. Вроде стало полегче, то ли вымыли, то ли привыкли. Между рамой окна и решеткой трещина, неглубокая, но широкая, она залита желто-серой жидкостью, залита нарочно, с умыслом. Тряпкой к ней не подобраться, придется ждать, когда испарится сама, а пока глотаем ядовитые пары. Ложимся, чтобы меньше дышать. Обкладываем лица смоченными холодной водой полотенцами, — подобие противогазов.

— Олежек, — стонет Жура с верхней шконки. — Ты кроссы в противогазе бегал?

— Какие кроссы? — недоверчиво шипит крупный бизнес.

— Как какие? Ты же мне сам рассказывал, что когда военным был, бегал кроссы по сто километров по тундре.

— А?

— Ну, по тундре… Забрасывали вас туда на парашютах, ну, вы и бежали, чтоб медведи не сожрали… Олежек, а тебе за это значок дали?

— Какой значок? — еле мычит Олег.

— Значок, что ты дурачок!

Олигарх, сопя, отворачивается к стене, но Сереге этого мало. Улучив отлучку Олега на дальняк, Жура по-хозяйски разваливается на освободившейся нижней шконке.

— Наверху так воняет, — объясняет свой поступок Серега ошарашенному коммерсанту по его возвращению. — Олег, ложись рядышком.

— Да пошел ты! — под соседское ха-ха хрипит Олигарх.

— Не бойся, я по-кентовски, без подъездов всяких. Прикинь, менты заходят на проверку, а мы с тобой в обнимку.

Олег, нашептывая матерные мантры, отрешенно начинает кружить по камере.

Пятого июня везут в Басманный суд на рассмотрение жалобы адвоката на незаконность начала ознакомления с материалами уголовного дела. Жалоба глупая, пустая и бессмысленная, с очевидным итогом. Но адвокатский хлеб требует никчемной суеты, создающей видимость действия защиты. За мои же четыреста баксов, которые адвокат слупит с меня за «жалобу защиты оставить без изменения», два часа придется потеть в зиловской душегубке и часов восемь маяться в бетонной кладовке Басманного подвала. Зато хоть какой-то контраст с нашей 610-й. Сегодня присяжные заседатели должны вынести вердикт Квачкову, Яшину и Найденову в процессе по покушению на Чубайса. А значит, решается и моя участь. Совершенная апатия: не думаешь и не хочется. Ни тепло, ни холодно. Душу, словно эфиром, травишь равнодушием. Голова ватная, мысли замерли.