Замурованные. Хроники Кремлевского централа

— А что, курочки больше нет? — Леха разочарованно окинул скромное нутро холодильника.

— Извини, опоздавшему поросенку и сосоку жопы! — прочавкал Шер, обгладывая цыплячью ножку.

— Слава, дай покурить, — тоскливым голосом, пробивающим на жалость, вновь заревел Заздравнов. — Не могу я больше!

— Если тебе совсем невмоготу, то существуют два варианта. Первый — это сломиться из хаты. Второй — это заставить мусоров выдать тебе курево.

— Как заставить? Че ты несешь?

— На любом централе есть запасы курева, которыми в случае крайней потребности опера могут греть арестантов. Поэтому кипешуй, требуй, борись. Не поможет — вскройся у тормозов. Добьешься у них хоть одной пачки, я тебе сразу подгоню блок.

Случай «потребовать» у вертухаев сигарет выдался только во время вечерней проверки.

— Гражданин начальник, у меня сигареты кончились, а ларька нет, а я не могу без курить, — протараторил Космонавт.

— Пишите завтра заявление, так и так, прошу выдать из фонда изолятора сигареты. В течение трех дней ваше заявление будет рассмотрено.

На следующий день мой послеобеденный сон был грубо прерван душераздирающей истерикой Космонавта, сопровождающейся ударами кулаков в тормоза:

— Дайте сигарет. У-у-у! Я же сегодня рапорт написал.

— Что-что ты там написал? — сквозь сон процедил я. — Рапорт?!

— Ну, эта… — осекся и покраснел Космонавт. — Заявление, я хотел сказать.

— Что ты хотел — ты сказал. Про кого писал?

— Не надо к словам придираться, — неуверенно пробормотал Заздравнов. — Оговорился я.

— Оговорочка-то по Фрейду, — я окончательно проснулся.

— Леша, я что-то не понимаю, — включился в разговор Слава. — У тебя словарный запас максимум слов пятьдесят, из них половина матерных. Объясни, как в остальные скудные литературные объедки, которыми ты изъясняешься, попал этот иностранный термин?

— Да, я… эта…

— Понятно все с тобою, Леша. Не напрягай голову, заболит с непривычки, — я натянул на себя фуфайку в надежде досмотреть столь бесцеремонно прерванное сновидение.

Слава решил не останавливаться в своих психиатрических опытах, воспользовавшись привычкой Заздравнова пить холодный зеленый чай, который постоянно настаивался в литровой пластиковой банке. Когда Космонавт ушел на вызов, Шер щедро растворил в питье несколько доз крепительного. Вернувшись от следаков, Леха залпом осушил емкость. К несчастью Космонавта, была пятница, поэтому рассмотрение всех заявлений переносилось в лучшем случае на понедельник.

В воскресенье на быка было больно смотреть. Совершенно спятившее выражение лица, изможденного бессонницей и разукрашенного грязным ворсом щетины. Он то и дело чистил зубы и занавешивался на дальнике.

— В голове не укладывается, как ты наркоманить бросил, — удивлялся со своей шконки Слава. — Коли ты так переживаешь из-за какой-то привычки.

— Смог, Слава, смог! — рычал не находивший покоя Космонавт. — Мне и курить уже почти не надо. Если бы не привычка, то совсем бросил бы.

— Вот видишь, Леша, мне еще спасибо скажешь, что не потворствовал слабине твоей. — Шер вдруг разглядел еле заметные перекаты блесток по щекам соседа. — Ты что, плачешь? — остолбенел мошенник от столь неожиданного эффекта.

— Я никогда не плачу, просто иногда слезы текут, — потупил глаза Космонавт и, распрощавшись с остатками собственной гордости, продолжил: — Слава, пожалуйста, ну дай покурить! Я без курехи третий день проср… не могу.

…В понедельник на вечерней проверке дежурный помощник принес Заздравному две пачки «Явы».

— Держи, заслужил! — Слава после ухода вертухаев достал блок «Мальборо». — Молодец, добился-таки своего!

— Слава, братан, от души! Я тебя реально признал. Ошибался я в тебе. Не в обиду ошибался. Прости, дорогой! Благодарю, Слава.

В этот момент Леха готов был целовать Шеру руки.

Ранний подъем. Заказали «по сезону». Через час закинули на «сборку» — в пустую узкую хату на третьем этаже. Щели в окне залеплены хлебом с туалетной бумагой, видно, зима здесь выдалась тяжелой. Сон победил страх застудить почки, и я заснул на железной решетке нар. Еще часа через полтора лязгнули тормоза, в хату вошли четверо цириков. Все, как один, болезненно-недокормленного вида. Старший из них — прапорщик лет двадцати семи, но уже с огромной залысиной — сел за протокол осмотра. Захваченные в дорогу «Мертвые души» изъяли сразу. Мол, не положено вывозить книги, вернем по приезду. Тщательно изучили носки, стельки от обуви, все складки на одежде. Затем вывели на продол, где на зеленом фоне гуиновского камуфляжа неприятно резанул глаза мышиный ментовский мундир.

Вперед! На этап!

Куда? Зачем? — Вопросы бесполезны и бессмысленны, на них никто не ответит. Вывели во двор. Весна! Сердце охватил сладостный и тоскливый трепет. Закружила ностальгия, словно кадры кинопленки запрыгали картинки вольной жизни. Вспомнилась деревня, почудился дымок паленой прошлогодней травы, послышались родные голоса. Как будто где-то рядом, за спиной, над мангалом колдовал дед, а чуть поодаль ворчала бабушка…